Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д.
Теперь «Метрополь» отчищен, светится огнями. К парадному подъезду причаливают «Мерседесы» и «Вольво». Откуда они взялись в Москве всего за год — после нищих лет перестройки?
На входе стоит мастер церемоний — в нелепом цилиндре, крылатке пушкинской поры. Рядом с ним две очаровательные манекенки. Несмотря на зябкий вечер, они в мини-юбках и с голыми плечами. Держат корзины цветов и каждому гостю дарят по алой розе. Банкет организован банками «Столичный», «Мост» и мэрией Москвы.
Уже внутри упитанный охранник в смокинге вручает каждому гостю подарочный пакет: в нем бутылка водки «Финляндия», набор конфет, икра и памятная серебряная медаль.
Под музыку скрипачей-виртуозов они проходят сквозь Зеркальный, Красный залы. Вокруг — картины, витражи, лепнина.
Киржач ведет его вдоль столов, ломящихся от осетров, икры, молочных поросят. На отдельных столиках фрукты: Иван замечает, что жены политиков больше налегают на бананы и киви, игнорируя осетрину и икру.
Поразительно мало виски и иностранных вин. Уже через год на этих столах все будет иначе: ни одного российского напитка. Советский человек меняет привычки быстро.
Киржач подводит Ивана к Савику Шустеру. Савик — новый шеф московского бюро «Свободы», знает всю столичную тусовку. Сегодня на их улице праздник. Савик изрядно выпил, глаза азартно блестят. Он говорит заплетающимся языком: «Привет, старик! Ты знаком с Боровым? На сегодняший день он — самый известный бизнесмен Москвы, создатель Партии экономической свободы».
Боровой курит, снисходительно улыбается, к нему подводят Ивана пожать руку. Боровой небрежно жмет, как будто его не замечает.
Банкиры Гусинский и Смоленский стоят во главе стола — поднимают тосты за демократию. Смоленский — полный, вальяжный, рыжеволосый, похож на австро-венгерского магната, что, как потом узнал Иван, вполне объяснимо: его отцом был, секретарь австрийской компартии. Рядом с ним — спортивный мужчина в черном костюме. «Это знаменитый Леонид Билунов, он же вор в законе Леня Макинтош», — шепчет Киржач.
Гусинский блаженно улыбается. На днях он создал вместе со Смоленским телеканал НТВ. Гусинского распирает от гордости, он стоит, упивается вниманием. Приказывает помощнику: «Срочно дай в эфир все съемки Белого дома! Пускай все видят».
Иван пьет и закусывает осетриной. После второго стакана водки ему легче, но он по-прежнему не понимает, как эти люди могли перевернуть Россию.
Вечер 5 октября. Побежденные ушли с поверхности этого города: сидят в «Лефортово», отсиживаются по квартирам. Демократия и рынок торжествуют. Ивана волнует эта стремительная мутация российского мира, этот переход от общего к частному.
Перед глазами — далекие 80-е: Гусинский на своей «шестерке» развозит пассажиров по ночной Москве, Смоленский фарцует и убегает от ментов, нищий Савик во Флоренции пытается раздобыть хоть десять долларов. И так — буквально каждый из них: маленький советский человек, внезапно проснувшийся к большой игре.
Он видит, как они щупают дубленки, примеряют джинсы, рассматривают пластинки… нормальные советские ребята. Теперь уже властители умов и олигархи.
Пир победителей: язвительно-печальный Гарри Каспаров, шеф охраны Горбачева Медведев, розовощекий Гайдар. И тут же, в незаметном углу, Иван видит давнего знакомца Мурашова, который успел покомандовать московской милицией. Мурашов беседует с Савостьяновым — демократом, назначенным руководить ГБ Москвы и Московской области.
Все затихают и даже берут по швам: входит крепкий кривоногий старик. «Это Филипп Денисович Бобков, — шепчет на ухо Киржач. — Когда-то шеф Пятого отдела КГБ. Теперь начальник службы безопасности «Моста».
Бобков встает рядом с Иваном и накладывает себе салат «Столичный». К нему выстраиваются на поклон: он равнодушно жмет руку просителям. Иван и Бобков стоят рядом, переминаются с ноги на ногу. Оба ковыряют салат. Ивану хочется сказать: «Где ты был все эти годы, Филипп Денисович?» Бобков как будто чувствует его вопрос, пристально смотрит на него: «Что невеселы, молодой человек?» — «Да ничего, веселюсь на празднике реакции. Как бы не подавиться». — «Не берите в голову, кушайте спокойно», — отвечает Бобков. Его не удивляют слова Ивана. Его, судя по выражению лица, ничего уже не удивляет.
Конец банкета: Иван выходит из «Метрополя». Порывы холодного ветра. На ступеньках стоит Боровой. Его машина почему-то задерживается на стоянке. Подъезжает «Мерседес» знакомого банкира. Боровой пытается сесть к нему: «Володя, можно с тобой?» Но тот на всю улицу кричит: «Пошел ты в жопу!», хлопает дверью и уезжает.
Боровой невозмутимо продолжает курить. Ночь. Порывы холодного ветра над Охотным рядом.
Час спустя. Иван в номере, чистит зубы, моет руки и никак не может отмыть запах рыбы.
Ему снится сон: он уплетает осетрину и не может остановиться, глотает жирные куски, давится… На него смотрят гости, начинают ржать. Подходит Бобков, пронизывает глазами-сверлами и говорит шепотом: «Брось жрать, сынок! Ты позоришь звание советского ученого».
Иван видит его сверлящие глаза и понимает: можно много знать о людях, и все равно ничего изменить нельзя.
Возвращение домой
Еще сутки Иван пьет в номере гостиницы «Москва». Он оттягивает момент визита. Сумка с подарками стоит у двери, напоминает о семье. И вот, наконец, он делает то, что все время откладывал: едет к жене и дочке. Ему страшно.
Он садится на метро, едет к дому на Ленинградском проспекте, где жил и где провел последнюю ночь перед бегством на Запад. Метро то же. Дома те же. Этот запах осенней листвы, он проникает в ноздри. На улице полно ларьков, торгуют всем, прямо на земле. Много нищих, инвалидов, старух. Вся эта атмосфера напоминает Гражданскую войну и революцию.
На улице у метро берет чебурек. Форменная собачатина, но с детства нравится. В школе он занимал двадцать копеек, чтобы съесть чебурек.
Он видит свой двор и вспоминает, как гулял здесь с маленькой дочкой. Она возилась с совочком в песочнице, а он наблюдал за молодыми мамами, которые курили на соседней лавочке. Они подмигивали, намекали на свидание, но сейчас, почти десять лет спустя… Что с ними сотворила жизнь?
Почему Вера вышла за него? Иван сам не знает. Он был скромный научный сотрудник. А у нее были завидные женихи. Наверное, возникло живое чувство, взаимная тяга.
Он впервые увидел ее в курилке Исторической библиотеки: она сидела с сигаретой, нога на ногу, в соблазнительных черных колготках. Красавица-блондинка с темно-синими глазами.
Он сразу обалдел, подсел, заговорил. Увлек ее разговором об эзотерике. Как раз читал Гурджиева. Вера работала в отделе редких книг. Потом поехал провожать. Целовались ночью у нее в подъезде.
Через неделю принес ей в библиотеку цветы, упал на колени, попросил руки. Она неожиданно согласилась. Первый год они жили бедной, но веселой жизнью советской молодой семьи.
Он даже помнит, как они делали ребенка. Он приехал тогда с картошки — худой, голодный, загорелый. Они выпили «Советского шампанского», выключили свет и всю ночь обнимались на узенькой тахте. Ему кажется, он запомнил этот миг, когда между ними проскочила искра и образовалась новая жизнь.
Жена ходила с животом, он умилялся, припадал ухом к растущему животу, водил ее под руку в консультацию, выжимал соки. На дворе стояла слякоть, хмурая московская весна, а у них была радость.
Когда настал момент родов, они не знали, куда везти, в какой роддом. Он через соседку нашел роддом на Шаболовке, отвез туда ящик коньяка для акушерок, чтобы все было в порядке.
Родилась дочь Аня, которую он обожал и носил на руках.
В полгода дочку крестили. Начиналась перестройка, но все по-прежнему боялись ходить в церковь. Вера все взяла в свои руки. Договорилась с батюшкой в церкви на «Соколе», Аня кричала, отбивалась, но когда ее окунули в купель, успокоилась и на руках заснула.
Он помнит, как приехал из командировки, когда Ане исполнился год и она побежала на цыпочках через комнату, и это была искренняя радость. Как он мог это забыть?
Во время командировки в Венгрию все стало прозаичней. Жили на окраине Будапешта, копили доллары на телевизор «Грюндик» и на дачу под Москвой. Свежесть чувств поблекла, а Перестройка ломала привычную систему отношений. Они надеялись, что если сбегут на Запад, то все начнется по новой. Не вышло.
Иван смотрит на этот двор и думает: как это печально. Как печальны наши дворы, как безысходна наша действительность, как быстро сжирает она людей и выплевывает косточки.
Он входит в подъезд старого писательского дома. Лифтера не видно, в подъезде пахнет мочой, на стенах надписи. На трясущемся лифте подымается на шестой этаж. Знакомый дверной проем. Дверь обита дерматином по советской моде 80-х.
Открывает жена… Да, она изменилась за эти четыре года. Усталые глаза. Но все еще красива, он целует ее в щеку, и в нем даже просыпается давно забытое желание. Он входит с сумкой в коридор, который почему-то кажется ему очень маленьким. Из проема двери на него смотрит десятилетняя девочка, почти подросток. Он узнает в ней свою дочь.
