Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

Я подумала, сколько поколений его предков должны были вырасти и сойти в могиле в состоянии глубокого рабства и унижения, чтобы потом вот получился такой вот мужичок лет шестидесяти, с рабским нахальным смешком, с ярко голубыми выцветшими глазами, на дне которых просвечивала неуверенность в себе и вековая тоска, и невозможность жить смело и натурально, без взбадриваний, опиумов и дурашливой петушистости. А ведь у него есть свой дом, есть клок земли-кормилицы, и неужели этого мало…

Потом мне позвонил ещё один мой приятель Дропус, питерский интеллектуал, увлекающийся пропагандой экологических знаний среди населения. Он продал квартиру в одном из царских пригородов Питера и купил себе большой зимний сельский дом в Рогавке, бывшем посёлке советских торфодобытчиков. Он приглашал к себе в гости меня и Юру… Надо съездить! Вдруг там удастся купить отчуждённую собственность!

До Рогавки мы с Юрой доехали на дизельном поезде с мягкими бордовыми сидениями. За задраенными приглушёнными стёклами мелькали Шишкинские боровые леса, в креслах сидели сельские жители — в основном пёстрые яркие старушки, чинные старики с ясными очами, зло и здраво рассуждающие о политике, и какие-то неприглядные мужики дикого вида с пузырями пива «Охота». Народ с горечью и сердечной болью обсуждал дикие по масштабом, не имеющие никакого оправдания вырубки лесов Новгородской области. Вдоль железнодорожных линий это ещё было не заметно, но там, в глуби, вовсю лес вырубался и вывозился непонятно кем и куда. Под шум этих разговоров я совсем по-новому смотрела на вековые ели и сосны, бежавшие за окном. Они вызывали тревогу и печаль.

В Рогавке возле иссохшей чаши фонтана на привокзальной площади народ быстро разбежался в разные стороны по белёсым пыльным улицам. Наступила тишина. Мы отправились искать жилище нашего питерского интеллектуала.

Домик Дропуса оказался весьма симпатичным. Это была настоящая деревенская изба со следами художественных вкраплений. Крыльцо поддерживали искривленные стволы, над окнами красовались нестандартные резные птицы. Но сами окна были почему то забиты досками или закрыты изнутри картоном. На двери был замок.

Мы прошли на участок за домом. Сеточный забор был обвит весёлым вьюном. Из высокой жирной зелени выглядывали лечебные травы и полезные кустарники, зверобой и лесной шиповник, бледные маки и хрен. По голубому небу пронеслась аки чёрная сыпь дружная стая галок, грачей и ворон. Они как-то по былинному летели в одну сторону, будто там мёртвый добрый молодец лежит под бел горюч камнем. Под заросшей хмелем крышей стояло продавленное кресло, и валялись написанные ручкой и отпечатанные на машинке, пыльные рукописи. У поросшей бурьяном собачей будки валялась пожелтевшая книжка со странным названием «Экзистенциализм и лечение травами».

Мы решили погромче постучать в дверь и в окна дома. Хозяин неожиданно вынырнул из двери сарая для животных, примыкавшего к избе. Вид у Дропуса был абсолютно безумный. Я решила, что это от одиночества на природе и от радости видеть у себя в гостях живых людей. И ещё подумала, что так вот кончаются мифы о Простоквашине. Дропус сказал, что дверь на крыльце забита, и что он пользуется входом через хлев. В кромешной тьме мы вынырнули из закутка сарая на лестницу, ведущую в сени. Чтобы зажечь свет, нужно было наощупь сделать несколько шагов вниз по ступеням, потом — вверх, рискуя при этом по пути сломать себе ноги или вышибить мозги об низкий деревенский косяк.

Внутри дом тоже был почти абсолютно тёмным — из-за забитых окон, которые изнутри прикрывали зловеще просвечивающие в щелях алые флаги с серпами и молотками. Повсюду висели портреты Ленина с трогательным умным взглядом, каким его любили изображать советские художники из прослойки между рабочими и крестьянами. Стены были покрыты зеркальными и серебристыми поверхностями. В углу зелёная лампа освещала аквариум с одинокой и жирной пиявкой. В нише лежали груды пыльных книг, когда — то весьма драгоценных для советского интеллигента 60–70 годов. Одна из стен была занавешена огромным коллажом, в центре которого располагался потрет ясноглазого Пети Дропуса в пионерском возрасте, справа от него висела фотография его отца в молодости, ясноглазого красавца, похожего на Дропуса периода работы на таможне и также на Йоганна Вайса из фильма «Щит и меч», а снизу улыбался обаятельный Курёхин. Вот он, иконостас постмодерниста 90-х. Насильник Ленин. Коллажист Курёхин. «Я» как центр вселенной. Пристальное вглядывание в великую загадку — молодого отца. И Петрушка-инферно, смеховой русский дьявол. Он неприятно корчился рядом с пустым окладом деревенской иконы. От всего этого мурашки по спине у нас бодряще забегали, будто мы не к питерскому интеллектуалу приехали, а попали в избушку Бабы-Яги, повышающей свой гемоглобин человечинкой…

На мысли о каннибалке Бабе-Яге наводил странный набор посуды Дропуса. У него не было ни одной маленькой кастрюльки или ковшика, одни лишь огромные жбаны, в которых можно было варить по пол телёнка. Или по пол человека… К тому же стоял какой-то тяжёлый запах… За день до нас должна была к Дропусу приехать американская художница, любительница русской экзотики. На вопрос, где она, Дропус как-то кисло улыбнулся и нехорошо сверкнул глазами…

Мы выложили на стол квас «Никола» (Дропус никогда не употреблял алкоголь, другим баловался), кой-какие продукты. Петя Дропус был истощён, но из еды согласился только на квас «Никола». Нам показалось, что он болен, может быть сильно болен, и от этого не может и не хочет есть. Неожиданно Дропус предложил покататься на велосипедах. «О, да он не так уж и плох! И достаточно бодр», — обрадовались мы. Из сарая были извлечены ретро-машины 50–60 годов, изрядно попользованные, со следами починок и передряг, но на ходу. Мы сели на велосипеды, и, подобно фашистскому ефрейтору с двумя рядовыми из советского фильма о войне, полетели, выстроившись треугольником, во главе которого был Дропус, обследовать посёлок бывших добытчиков торфа. Пока мы ехали по территории, застроенной деревенскими избами, Рогавка казалась патриархальной и привлекательной. Потом пошли толстостенные и разваливающиеся двухэтажные домики, построенные немецкими военнопленными, затем — руины торфяных цехов, потом — недостроенные в 70-х кирпичные светлые брежневки с провалами тоскливых окон.

На одной из ржавых труб, торчащих из развалов как памятник в Хатыни, красовался маленький, ржавый, но гордый серп и молот. Питерский интеллектуал Петр Дропус, ставший похожим от житья в деревне на почтальона Печкина, сморщился скорбно и попросил его сфотографировать на фоне следов похеренной цивилизации. Потом мы долго подпрыгивали по навозным лепёшкам и рельсам, которые некогда опутывали сложной сетью посёлок советских торфоразработчиков. Наконец мы выехали на природу — к потрясающей красоты озеркам, блиставшим среди плоской зелени пейзажа. Такими синими прозрачными озёрами в камышах и с утками была покрыта вся окрестность — это были искусственные неглубокие озёра, образовавшиеся после выработки из почвы торфа до каменистого слоя.

Пока мы думали, окунаться или нет в эти синие провалы, к берегу подъехала на велосипеде высокая и статная натуральная блондинка, просто девушка Виола какая-то. Она скинула одежды и стала, словно русалка, долго плавать в синей холодной воде, отдающей талым льдом. Кругом трепетали на ветру молодые берёзки, главная статья доходов местных жителей, которые, подобно козам, обдирают эти берёзы на банные веники и продают их оптом в города. В болотных северных травах, усеянных розовыми, белыми и жёлтыми цветиками, таились гроздья поспевшей брусники. Дропус встал на корточки и стал поедать ягоды как медведь. Мы удивились и стали собирать для него ягоды.

Когда мы пришли в дом, Дропус взял нечищеные ягоды, засыпал их сахаром, растолок пестом и залил кипятком. Потом он поедал ботву морковки с жадным чавканьем. В тёмной-тёмной избе с кровавыми от знамён окнами Пётр Мамонов мерзким голосом напевал всякий нервный вздор типа «Морской пёс ест свои мягкие зуууубы».

Дропус купил этот дом у художника-шестидесятника, который, в свою очередь, купил сие родовое гнездо у какого — то вымирающего местного аборигена. Плакаты с Лениным Дропус нашёл на чердаке. Ещё на железной печи в паутинках стояли две чеканки, изображавшие испитый, с мешками под глазами профиль Владимира Высоцкого. Их своими руками выбил покойный художник. Очевидно, Высоцкий был кумиром этого человека. К Ленину покойный ныне художник был спокоен, но у Дропуса проснулся, судя по инсталляциям, искренний интерес к этому борцу за счастье других.

Дропус вдруг рассказал, что в лесу он любит ловить гадюк и выжимать яд у них из зубов. Что весной одна гадючка укусила его в руку, боли он не почувствовал, так как гадюка сделала ему анестезию, но рука потом опухла и почернела, но яд в итоге рассосался. Глаза у Дропуса в этот миг сверкнули зелёным огнём, и он вдруг попросил, чтобы его угостили тремя банками сгущённого молока. При этом он высунул язык и жадно облизнулся.