Элис Сиболд - Почти луна
Джейк покачал головой.
— Так ты еще и с детьми трахаешься.
— Ему тридцать.
— Что ж, моей — тридцать три, — откликнулся он.
— Твоей?
— Ее зовут Фин.
— Фин? Что еще за имя?
— А что поделаешь, если ее назвали Финеас в честь отца и сократили до Финни. Она работает в художественном музее Санта-Барбары.
— Какая она?
— Может, о чем-нибудь другом поговорим?
— Например, о тюрьме? — предположила я.
— Или о том, что мы скажем Саре?
Он поставил машину на парковке напротив «Бургер Кинга». Рядом с магазином «Четыре угла», в котором я никогда не бывала.
— Чего-нибудь хочешь? — спросил он.
Я покачала головой.
Глядя, как Джейк придерживает дверь для молодой женщины с коляской и вторым ребенком на руках, я вспомнила, как мать дала мой номер телефона мужчине, который по весне прокладывал новые канализационные трубы.
— Я же говорила, чтобы ты никому не давала мой номер без спроса, — возмутилась я после того, как сантехник позвонил мне в третий раз.
— Твоя убогая жизнь — это твоя убогая жизнь, — ответила она. — Ты не должна так жить, если тебе не нравится.
Все было так просто. Она стояла у себя на кухне и завуалированно предлагала мне покончить с жизнью. Когда она понимала, что говорит, а когда нет?
Я гадала, какой характерный мотивчик играл в голове у отца, когда он поднял пистолет. Он упал со ступенек лицом вниз, кровь взмыла дугой и расплескалась сходящей на нет волнистой линией по всей лестнице. Он сделал это перед ней. О чем она умоляла его? Прекратить или не останавливаться? Как направляла мысли в его голове, точно постовой-регулировщик?
Я вылезла из машины и закрыла дверь. Джейк вышел из магазина.
— Сигареты, — сказал он. — Вот до чего ты меня довела. Садись.
На этот раз я села рядом с ним на пассажирское сиденье.
Он закрыл дверь машины.
— Я видел парк рядом с шоссе по дороге отсюда домой. Нам надо где-нибудь поговорить.
Я кивнула, а он завел автомобиль.
— Миссис Левертон была бы свидетельницей, — сказала я, когда мы выехали на шоссе. — Она видела нас обеих на боковом крыльце прошлым вечером. Я сидела там с мамой до того, как применила полотенце.
Джейк молчал. Я ощутила ветерок прошлого вечера. Увидела, как верхушки деревьев гнутся на ветру, свет у задней двери Карла Флетчера, услышала приглушенные звуки его радио. Его дочь, Маделин, была там прошлым вечером? Она что-нибудь заметила?
— Вон он, тот парк, который я видел, — сообщил Джейк.
Мы свернули с шоссе на подъездную дорогу к унылому маленькому парку, полному столов для пикника и мусора. Грили для барбекю из кованого железа, вделанные в бетон, выглядели так, словно их годами не использовали. Мы припарковались на размеченных по диагонали местах и вышли.
— Пенсильвания меня угнетает, — заметил Джейк.
— Я могу провести остаток своей жизни в Пенсильвании, — отозвалась я.
Джейк стоял на чахлом лоскуте травы и сорняков и срывал целлофан с пачки «Кэмела».
— Будешь?
— Нет, спасибо. У меня будет много времени, чтобы подцепить эту привычку в Грэйтефорде[42] или его женском эквиваленте.
— Боже!
Он глубоко затянулся сигаретой, почти как косяком, и дал дыму выйти через ноздри вместо рта.
— По-моему, они знают, Хелен. Нам надо придумать, что сказать.
— Ты женишься на Фин?
— Хелен, мы говорим о нашем будущем заключении.
— Моем.
— Окно — явный сговор с тобой. Ау?
— Ты расскажешь им почему, если придется, — возразила я. — У тебя все будет хорошо.
— Нет.
— Но это разумно. Ведь ее убила я. Ты вломился, только чтобы проверить, в порядке ли я.
— Меня спрашивали о твоем психическом состоянии, — произнес он, рассеянно глядя на сигарету, как будто кто-то другой поместил ее в его руку.
— И что ты сказал?
— Что ты чертовски в своем уме.
Он подошел поближе и обнял меня одной рукой. Притянул к себе, и я уютно прижалась к его боку, плечо поместилось в точности в его подмышку, как всегда помещалось.
— Ты такая…
— Какая?
— Невероятная. И всегда была.
Перед нами, между двумя неиспользуемыми грилями, стояло маленькое деревце, которое недавно посадила городская община. Я вспомнила, как читала о спорах — украшать город деревьями или выделить больше денег школам. Проволочная опора окружала ствол, и я задумалась, вспомнят ли, что ее нужно обрезать, прежде чем дерево медленно задохнется.
— Бедняжка, — произнес Джейк.
— Я или дерево?
— Вообще-то, твой отец. Ты думала, что выходишь за него, когда выходила за меня?
— Мне нужно было твое внимание.
— Ты его получила.
— Ненадолго.
— Такая у меня работа. Ты тут ни при чем.
Он склонил голову, и наши губы встретились. Мы целовались так, что я, пусть и ненадолго, покинула пределы мира, в котором дисциплина и самообладание, выдержка и решимость вели меня сквозь недели и годы. После он долго смотрел на меня.
— Мне придется рассказать им, что я знаю.
— Думаю, ты должен, — согласилась я.
— А как же девочки?
— Я расскажу Саре. И Эмили.
— Эмили не поймет, ты же знаешь.
— Как ты думаешь, имеет какое-то значение, что она была такой старой?
— Для Эмили?
— Для полиции.
— Какого-то специального послабления нет, насколько я знаю. Уверен, все зависит от того, как адвокат повернет дело.
— Я даже не знаю ни одного адвоката.
— Давай постараемся не думать об этом, хорошо?
— Не надо было мне бросать лечение.
— А почему ты бросила?
— У него на полках полно было книг И. Б. Зингера,[43] а статуэтки на столах, отлитые по восковым моделям, напоминали о холокосте. Множество обезображенных тел замученных людей, обернутых колючей проволокой и водруженных на жердочки. Я говорила о своей матери, но поднимала взгляд и видела торс без ног и без рук, который тянулся ко мне.
Джейк засмеялся. Мы подошли к деревцу и сели на чахлую траву, окружавшую его. Джейк прикурил еще одну сигарету.
— К тому же он любил каламбуры. Я рассказывала ему о папином городе, о том, как его затопили, а он лишь смотрел на меня, выпучивал глаза, точно кошка с мышью, и говорил: «Бульк!»
— Бульк? — переспросил Джейк.
— Именно. И что я должна была делать? Он стоил мне тысячи долларов, а толку ноль, разве что внушил отвращение к Филипу Роту.[44]
— Есть и другие врачи.
Я начала выдергивать из-под себя траву, что когда-то строго-настрого запретила Саре.
— Я как-то ходил к одному, — сообщил Джейк. — Лови намек: она носит чулки, как у Пеппи Длинныйчулок.
— Фрэнсес Райан? Ты ходил к Фрэнсес Райан? — я неверяще уставилась на него.
— Она помогла мне, когда ты ушла.
Фрэнсес Райан была аспиранткой в Мэдисонском университете, когда мы учились в нем. Все знали ее по фирменным чулкам.
— Она до сих пор носит их?
— Прошло лет десять, не меньше, с тех пор, как я ее видел. Не думаю, что такие чулки эффективны после сорока.
— Сомневаюсь, что они вообще эффективны.
— Уж больше, чем замученные торсы, — ответил Джейк, передавая мне сигарету.
За вычетом убийств и соблазнений, я в последнее время столь ограничила свои пороки, что «поплыла» с первой же затяжки. Я работала у психотерапевта над своими проблемами с самоконтролем, пока как-то в выходные не зашла в бакалею и не принялась колошматить дыни. Канталупа, которую я держала в руках, казалась мне собственной головой. Психотерапевт рылся во мне, превращая мозг в настоящую кашу.
— Что будем делать дальше? — спросила я.
— Заберем Сару. Надо вести себя естественно. Думаю, ничего другого нам не остается, пока с нами не свяжутся.
— Или не заявятся к нам.
За нами остановилась машина. Мы одновременно повернулись. Это оказался автофургон с листами зеркального стекла, привязанными с обеих сторон. Водитель заглушил мотор, но радио выключать не стал. Станция была разговорная. Из открытых окон грузовика сочилась злоба.
— Время обедать, — заметил Джейк.
Я смотрела, как Джейк курит, пока он не прикончил сигарету. Я подумала, что он всегда выглядел глупо с сигаретой, почему-то излишне женственно, как будто декламировал, лежа на тахте.
— Так ты женишься на Фин?
Джейк мгновение поразмыслил.
— Вероятно, нет.
— Почему?
— Она знает свое дело.
— В смысле?
— Она отлично организует званые обеды и поездки.
— И кормит собак?
— Я давным-давно перенес на них свои чувства.
— На Мило и Грейс?
— На животных в целом.
— Не слишком похоже на тебя.
— Вот чем я кончил. — Он улыбнулся. — К тому же я слишком люблю бороться. Сама знаешь.
— Бедняжка, — вздохнула я.
Он посмотрел на меня. Я никогда прежде не видела его глаза такими, как будто они были сокрушены, расплющены самим моим существованием в мире.
