Карен Бликсен - Прощай, Африка!
Однако сердце Ямы никогда не таило обиды на Беркли, не обращалось в камень. Он давно уже служил у Беркли, и тот часто говорил мне о нем. Один раз, рассказывал Беркли, он о чем-то поспорил с Ямой, который считал себя абсолютно правым, и, потеряв терпение, ударил молодого сомалийца по лицу.
— И знаете, моя дорогая, — сказал Беркли, — в ту же секунду я получил сдачи.
— А что было потом? — спросил я.
— О, все уладилось, — скромно сказал Беркли. И, помолчав, добавил: — Ничего особенного. Он же на двадцать лет моложе меня. Это случай никак не отразился на отношениях хозяина и слуги. Яма очень спокойно, даже слегка покровительственно, вел себя с Беркли — так большинство сомалийских слуг относится к своим господам. После смерти Беркли Яма не захотел оставаться в наших местах и уехал обратно в Сомали.
Беркли горячо, с неутолимой страстью, любил море. Он любил мечтать, как мы с ним, когда он разбогатеет, купим дау[20] и отправимся морем торговать в Ламу, Момбасу и Занзибар. Мы составили в мечтах отличный план, и команда была подобрана, только денег так и не накопили.
Когда Беркли уставал или ему нездоровилось, он всегда утешал себя мечтами о море. Он непрестанно сетовал на то, что сделал большую глупость, проведя всю жизнь на суше, а не на море, и ругал себя ругательски. Как-то, когда я собиралась в очередную поездку в Европу, а он был в дурном настроении, я, чтобы утешить его, сказала, что привезу два корабельных фонаря, какие вешают по левому и правому борту, и повешу перед входом в дом.
— Да, это было бы славно, — сказал он. — Дом будет хоть немного походить на корабль. Но фонари должны побывать в плаваниях.
И вот в Копенгагене, в морской лавке, где-то на одном из старых каналов, я купила пару огромных старых тяжеленных фонарей, много раз ходивших в плавание по Балтийскому морю. Мы повесили их по бокам двери, выходившей на восток, и радовались, что фонари повешены как положено, и когда Земля идет своим курсом в космосе, стремясь вперед, никакие столкновения ей не грозят. Эти фонари пришлись очень по душе Беркли. Он часто приезжал затемно и обычно гнал машину вовсю, но когда горели фонари, он вел ее медленно-медленно, чтобы эти две полночных звезды — красная и зеленая — разбудили в глубине его души воспоминания морехода: он словно приближался к безмолвному кораблю в темном море. Мы даже выработали систему сигналов, меняя фонари местами или снимая один из них, так что гость уже издалека, из лесу, видел — в каком настроении хозяйка дома и какой обед ему приготовлен.
Беркли, как и его брат, Галбрейт Коул, и его шурин, лорд Деламир, был первопоселенцем, одним из основателей колонии, и у него установились добрые отношения с масаями — некогда основным населением этих мест. Он узнал их близко еще то того, как европейская цивилизация, которую эти люди ненавидели всем сердцем, выкорчевала их корни, согнала их с насиженных мест, с прекрасных земель на севере. Он знал язык и мог беседовать с ними о прежних временах на их языке. Стоило Беркли приехать на ферму, как масаи тотчас переправлялись через реку, чтобы повидаться с ним. Старики-вожди обсуждали с ним все свои повседневные дела и заботы, смеялись его шуткам, и тогда казалось, что смеются древние, несокрушимые камни.
Благодаря такому знанию и дружбе Беркли с масаи у нас на ферме однажды устроили великолепнейшую церемонию.
Когда разразилась Великая война и масаи узнали о ней, в них взыграла пламенная кровь воинственных предков. Им чудились грандиозные битвы, истребление врагов; им казалось, что вот-вот вернутся времена былой славы. В первые месяцы войны мне случалось одной, в сопровождении туземцев и сомалийцев, в трех фургонах, запряженных волами, перевозить грузы для английской администрации, и я как раз проезжала по резервации масаи. И как только до обитателей очередного района доходил слух о моем приближении, они появлялись в моем лагере, сверкая глазами, и задавали мне сотню вопросов о войне и о немцах — правда ли, что они прилетят по воздуху? Им чудилось, что они уже мчатся, задыхаясь, навстречу опасности и смерти. Поздним вечером молодые воины кружили вокруг моей палатки в полной боевой раскраске, вооруженные копьями и мечами; порой, чтобы доказать мне, что они и вправду настоящие воины, они издавали короткий рык, подражая рычанию льва. У них не было ни малейшего сомнения в том, что им позволят идти в бой.
Но английские власти считали неразумным давать туземцам возможность воевать с белыми, даже если это немцы, и масаи было запрещено идти на войну — все чаяния туземцев пошли прахом. Племени кикуйю разрешали участвовать в военных действиях — их использовали в качестве носильщиков, а племени масаи запретили браться за оружие. Но в 1918 году, когда стали призывать на службу всех других туземцев колонии, правительство сочло нужным призвать и масаи. Офицер полка королевских стрелков был послан со своим полком в Нарок, чтобы завербовать триста воинов-морани. Однако к этому времени масаи потеряли всякий интерес к военным действиям и от мобилизации отказались. Морани попрятались в лесах и зарослях. Преследуя их, королевские стрелки по ошибке обстреляли поселок и убили двух старух. Через два дня вся резервация племени масаи была охвачена открытым бунтом, морани толпами носились по окрестностям, убили множество индийских торговцев и сожгли больше пятидесяти хижин. Положение становилось угрожающим, и власти не хотели его усложнять. Лорд Деламир был послан на переговоры с племенем масаи, и, в конце концов, они пришли к соглашению. Племени масаи разрешили самим выбрать и прислать триста своих морани, и их освободят, наложив общий штраф в возмещение ущерба от разгрома, который учинили в резервации. Ни один морани не явился, а к тому времени было заключено Перемирие; тем дело и кончилось.
Во время всех этих событий несколько крупных старых вождей племени масаи оказали услугу английской армии, направив молодых воинов в разведку — они узнавали, что предпринимают немцы на границе и в резервации. Теперь, когда война кончилась, правительство хотело выразить им признательность за услуги. Из Англии было прислано некоторое количество медалей, и Беркли получил распоряжение: вручить двенадцать из них, так как он хорошо знал племя масаи и говорил на их языке.
Моя ферма стояла на границе резервации масаи, и Беркли попросил у меня разрешения провести церемонию раздачи наград у меня в доме. Он немного нервничал и сказал мне, что не знает толком, чего от него ждут. В воскресенье мы с ним поехали в самую глубь резервации и поговорили с жителями маньят, созывая вождей ко мне на ферму в назначенный день. В ранней молодости Беркли служил в Девятом уланском полку и, как мне рассказывали, был лучшим молодым офицером. Однако, когда мы на закате возвращались домой, он говорил со мной о военной службе, о тогдашних нравах, как человек штатский.
И хотя вручение медалей не имело, в сущности, особых последствий, но сама церемония стала важным событием в нашей жизни. Обе стороны проявили столько такта, мудрости и предусмотрительности, что это событие могло бы войти в историю человеческих взаимоотношений или стать символом:
Его Чернота с Его СветлостьюВстретились с изысканной любезностью.
Старый масаи прибыл с целой свитой придворных или их сыновей. В ожидании они уселись на лужайке, изредка обменивались замечаниями по поводу моих коров, пасшихся тут же, и, может быть, даже надеялись, что их наградят за услуги, подарив каждому по корове. Беркли заставил их долго ждать, но они, как видно, считали, что это в порядке вещей. Тем временем он велел вынести на лужайку перед домом кресло, в котором он должен был сидеть при вручении медалей. Когда он наконец вышел из дома, он казался в толпе темнокожих людей особенно светлокожим со своей огненной шевелюрой и ясными голубыми глазами. Он держался, как подобает бравому молодому офицеру, двигался энергично и бодро, и я впервые поняла, что Беркли, чье подвижное лицо могло выразить такое множество чувств, умеет превращать его в непроницаемую маску. За ним шел Яма, в роскошном арабском жилете, шитом золотом и серебром — Беркли позволил Яме купить красивый жилет специально для этого случая, и теперь Яма торжественно нес коробку с медалями.
Беркли стоял возле кресла, не садясь, готовый начать свою речь, и во всей его невысокой стройной фигуре, в его гордой осанке, было нечто столь вдохновенное и вдохновляющее, что, глядя на него, все старики один за другим тоже начали вставать на ноги, не сводя с него серьезных глаз. О чем он говорил, я не понимала — он произнес речь на языке масаи. Ясно было только, что он вкратце сообщает масаи, какое невиданное счастье выпало им на долю, и что объяснить это можно только их собственным неслыханно благородным и похвальным поведением. Впрочем, так как речь держал Беркли, а по выражению лиц масаи догадаться, о чем идет речь, было совершенно невозможно, то говорить он мог о чем угодно, чего я не могла и предположить. Окончив речь, он тут же велел Яме нести коробку с медалями и стал вынимать их по одной, выкликая имена вождей и торжественно подавая им медали. Масаи принимали награды, молча протягивая руки. Такую церемонию могли столь достойно провести только люди благородной крови и старинных семейных традиций, хотя и разных рас — не в обиду будет сказано нашей демократии.
