Борис Евсеев - Евстигней
9. Кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выходу из дверей. (Ноги находились не всегда, заплетались, подобно языку. Однако ж веселость сохранялась и при этом.)
10. Сору из избы не выносить. А что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступить кому из дверей. А если кто против вышеписанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан холодной воды (не исключая дам) и прочесть страничку «Телемахиды». А кто против трех статей провинится, тот повинен выучить шесть строк из «Телемахиды» наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать.
(Матушка-государыня была остроумна. Над «Телемахидой» и ее автором, давным-давно затравленным и изничтоженном в мнении потомков Тредьяковским, смеялась, конечно, беззлобно. А вот за пьяницами и рукосуями присматривала зорко.)
Но были не только собрания. Был и театр!
Располагался театр в самом Эрмитажном дворце. Построен был в виде римского цирка, но размеры имел невеликие.
Места для зрителей — обиты зеленым бархатом. Зал подымался ступенчато, образуя полукруг. Мест для императрицы специальных не предполагалось. Ежели наезжала внезапно — выставлялись для нее особые кресла.
Капельмейстерами в театре позволялось быть одним лишь знаменитостям. Что ни имя — фейерверк сиянья и славы!
Чимароза, Галуппи, Паизиэлло, Сарти: славнейшие капельмейстеры тех лет.
Играли в оркестре Эрмитажного театра скрипачи Виотти и Роде, Хандошкин и Пуньяни.
Пели — Маркези, Тоди, Шевалье, Мондини, Сандунова, Самойлов.
Танцоров — тех даже не перечесть. Одна Семенова каких денег и слез государыне стоила!
Изготовлялись для театра и пышные декорации. Производили их италианцы Гонзаго и Губерти.
Ну и наконец, с машинами управлялся, свершая на сцене чудеса тайн и превращений — механик Брегонци.
Но ведь и это было не все!
Матушка государыня сама писала пиэсы и страсть как любила написанное своею рукой смотреть в театре.
«Госпожа Вестникова с семьею», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Невеста-невидимка», — чем наша матушка не Вольтер, чем не Дидерот? — вопрошали многие и многие. И при том — многозначительно переглядывались.
Случались и новшества. К примеру, некие представления, звавшиеся «провербс». Комедии на темы пословиц. Сей вид пиэс, созданный во Франции тремя десятилетиями ранее, был в Европе весьма и весьма распространен.
Инсценируя пословицы французские, государыня прибегала к соавторству: принц де Лиль, графы Кобенцль и Сегюр, граф Мамонов, граф Строганов да граф Шувалов — все они принимали посильное участие в расширении смысла пословиц, в доведении их до состояния театрального.
Кроме французских — разыгрывались пиэсы-пословицы русские.
«За вздор пошлины не платят». Или еще смешней — «За мухой с обухом».
Пословицы разыгрывали смеясь, однако ж и с потаенным значением, с важностью.
Александр Васильевич Храповицкий, статс-секретарь, иногда не мог удержаться, записывал о представленном в дневник. Впрочем, старался держаться середины: записывал без негодования, без грубых посмеяний и деланых слез.
Много приятности доставила статс-Храповицкому комедь «За мухой с обухом».
И то сказать! Повод для написания был никак не меньше государственного. А именно: ссора княгини Дашковой со Львом Александровичем Нарышкиным.
Дрязги и ругань меж двумя достойнейшими лицами росли комом, грозили сотрясти основы развлечений и отдыха, балов и эрмитажных собраний.
И все из-за черной в белых подпалинах свиньи! Каковая свинья однажды запросто, по-соседски забрела, никого не спросив, в княгинюшкин огород.
Много свинья съесть, ясное дело, не успела. Не таковы были слуги княгинюшки, чтобы позволить свинье пожирать свое, кровное!
Однако ж сердце Екатерины Романовны сим диким свинством было разорвано в клочья, разбито.
Произошел крик. За ним шумливое падение в обморок, а после обморока позорные — как для произносившей, так и для выслушивающего — слова.
Явился сему крику и ответ: на ссору был дан спектакль.
Раскатав пословицу на тринадцати листах, государыня императрица приказала Храповицкому означенную комедийку — «За мухой с обухом» — перебелить и самолично внесла поправки. А уж после того комедия-пословица была разыграна в Эрмитаже. Перед избранными зрителями и перед ее героями: Дашковой и Нарышкиным.
Провинившихся — чтоб не повскакали с мест или, хуже того, не разодрались, — крепко держали за руки.
Спектакль имел успех необыкновенный!
Но то все были драмы: большие и малые.
А ведь были еще и оперы музыкальные!
Оперный придворный театр открылся представлением громогласной «Олимпиады». (Громогласность сия случилась в первую очередь оттого, что на избранную возвышенным Метастазио тему почти два десятка «Олимпиад» уж было сочинено! Как-то новая «Олимпиада» себя в Питер-Бурхе окажет?)
Музыку к новой «Олимпиаде» сочинил некий Винченцо Манфреддини, не шибко славный, но все ж таки и не последний в Италии компонист. Декорации смастерил его соплеменник Градици. Для постановки сопутствующего опере балета был приглашен из Вены пронырливый Гильфердинг, балетмейстер.
Оперу спели, пришитый к ней на скорую руку балет — станцевали.
Грянули, конечно, рукоплесканья.
Однако предполагавшегося наслаждения вышеозначенной «Олимпиадой» матушка Екатерина не получила. Что явилось тому истинной причиной — маловыразительная музыка, унывное исполнение, — никто из ближнего окружения угадать не мог.
За «Олимпиадой» последовали другие большие и малые оперы: то громче, то тише, то сильнее, а то слабей — был отзвук от них. Все сочинители сплошь италианцы. Редко-редко — вперемешку с французами — усердные немцы.
— Якобы те гамбургски автоматы музыкальные. Завели одно и то ж, и никто им ладошкой рот не прикроет, никто не остановит! — во время одного из раздумий вознегодовала матушка.
Требовалась своя, русская опера!
С русскими метелями и русской банькой. С бабьими завываньями и нагловатым шепотком придворных. С гробовым молчаньем Урала и урчащими по-медвежьи таежными просторами. Со сладкими турецкими дишкантами и диковатыми малороссийскими басами (каковые басы и дишканты доставлялись бы без задержки из новых земель, простиравшихся за днепровскими порогами, за Перекопом, и везли бы с собой отраду любого россиянина: отраду пенья!)
Представлять те новые оперы следовало не где-нибудь, в Эрмитажном театре.
Уф-ф! Государыня императрица сощурила веки, прикрыла веером кривящийся от зевоты ротик, распустила и вновь накрутила на палец тугой локончик, скрыпнула пером, повела плечом...
Русские оперы стали являться!
Глава двадцать седьмая Провал
Одной из таких русских опер, опер не чужеземных, новейших, матушкин «Боеслаевич» и должен был стать.
Неделя ушла у Фомина на построчное вдумыванье в сочиненную самой государыней «русскую оперу».
Вчитываясь — размышлял. Искал чего-то необыкновенного, высшего. Не нашел. Что-то в этих разложенных по нумерам листах было не так, что-то Евстигнея сына Ипатова Фомина отводило в сторону от музыки.
Еще три дни (и уже безо всяких мыслей) глядел он на строки «оперской сказки», или, как выщебетывали италианцы: на строки либретто. Трепетно глядел, с восторгом. Но иногда и туповато: яко баран на новые ворота. Однако вскоре и неощутимо для себя самого — буква за буквой, кусок за куском — стал он написанное матушкой выправлять. Стал подчищать и менять местами: покусывая зубами перо, поплевывая.
Но менял и покусывал не со зла, не от дикости и своеволия или, не дай Господь, от рвения холопского! Просто зазвучавшая внутри музыка брала свое: возникая меж матушкиных слов, их перемещала, сдвигала в сторону.
Взять и понапихать после слов государыни императрицы инструментальных наигрышей было бы слишком просто. Даже и дураку неинтересно. Да и в Италии учили его совсем иному.
Нужен был новый, доселе не употреблявшийся способ музыкального письма! Научившись в Болонье разным музыкальным ухваткам, Евстигней с недавних пор — и без чьего бы то ни было наущенья — стал те ухватки италианские приспособлять к мелодиям русской речи, к изворотам русского ума. От этого многое менялось.
Даже название оперы нежданно-негаданно изменилось. Стало доходчивым, кратким:
Русская опера
Василей Боеславич
«Так, так надо!..»
Что-то неслыханное выступало из шума и мелоса русских слов!
В мелосе этом, в серебристо-туманном ручейке полутонов и напевов зарождалась своя собственная — отличная от обыденной, но в чем-то и сходная с ней — жизнь: едва ощутимая, как плацента прозрачная!
