Виктор Левашов - Выбор жанра
Всю дорогу до Покровки они шли молча. Возле дома Марик сказал:
— Давай начнем все с начала. Попробуем?
Она улыбнулась и сказала:
— Давай.
Через месяц она исчезла. Оставила записку: «Не нужно меня искать».
Через неделю пришло письмо без обратного адреса:
«Пишу в поезде. Скоро Тюмень. Там брошу письмо в почтовый ящик».
Тем временем события в Красноярске разворачивались своим чередом. Римма подала на развод. Шурик потребовал раздела квартиры и совместно нажитого имущества. Римма пошла к отцу. Он позвонил в ОБХСС. В поликлинике произвели обыск, нашли золото. Шурик получил три года общего режима.
От Ирины никаких известий не было. Через год пришло письмо: «Пишу тебе из Москвы. У меня все хорошо».
Через два года еще одно: «Пишу из Парижа….»
Через три: «Пишу тебе из Нью-Йорка…»
Больше писем не было.
— Вот и все, — закончил Марик свой рассказ. — Где она, что с ней — ничего не знаю. А я живу. Пустой. Иногда спрашиваю себя: зачем живу? Не знаю. Нет, не знаю…
Прошло еще много лет. Марик стал известным в Питере режиссером. Его спектакли отличались изобретательностью мизансцен, но, как отмечали критики, им не хватало эмоциональности. Об Ирине так ничего и не знали. Иногда я вспоминал эту девочку, наполненную любовью, как утренняя фиалка росой. Да, вашу мать, да! Как утренняя фиалка росой. А кому это не нравится, пусть пойдет и застрелится!
Однажды в парикмахерской на глаза мне попался старый журнал мод. То ли французский, то ли итальянский. Я лениво листал глянцевые страницы и вдруг замер: на полосном снимке по подиуму шла тоненькая манекенщица в чем-то черном шелковом, летящем, скуластенькая, курносенькая, с очень короткой мальчишеской стрижкой. Господи, не может быть! Но надпись не оставляла сомнений: «Ирэн, русское чудо».
Поверили, да? Нет, это я соврал. Ну, придумал. Выдумал. Чтобы утешить сердце счастливым концом. В конце концов, писатель имеет право на вымысел. Или нет? Даже в ненаписанных рассказах? Нет так нет. Буду придерживаться правды жизни. А она в том, что чудо любви мы умеем ценить только тогда, когда ее теряем.
И в мире становится немного меньше любви. И немного больше тоски.
Бизнес по-русски
Центральная часть старых немецких городов так запутана, что не всякий старожил в ней хорошо ориентируется, что уж говорить о приезжем. У меня было подробное описание маршрута, но стоило свернуть с «ринга» и въехать во Франкфурт-на-Майне, как я мгновенно и безнадежно заблудился. Названия улиц никак не хотели совмещаться с теми, что значились в моем плане, машин была чертова уйма (примерно как сегодня в Москве), июнь, жара. Часа через полтора движок моих «Жигулей» перегрелся так, что вентилятор не выключался.
— Может, спросить? — осторожно предложила жена.
— У кого? Как? С моим-то немецким!
Наконец я решился. На светофоре подбежал к полицейской машине, остановившейся впереди на желтый. Ориентиром был Ледовый дворец спорта — «Айсшпортхалле». «Рехтс, линкс, нох айнмаль рехтс, — объяснил полицейский. — Ист эс клар?» «Клар, данке шейн!» — с этими словами я рванул к своей тачке. В это время рядом остановился длинный черный лимузин, тонированное стекло опустилось, высунулась какая-то рожа, добродушно посоветовала:
— Не беги, старичок. Ни хуя, подождут!
Стекло поднялось, дали зеленый, лимузин уехал. Я как-то сразу перестал дергаться. Все-таки приятно встретить земляка на чужбине. Совет полицейского оказался зер гут, уже минут через двадцать мы подъехали к Айсшпортхалле.
Причина, по которой в июне 1989 года я оказался в ФРГ, была напрямую связана с политикой. В нормальных странах политика никак не влияет на жизнь обывателя, не все даже знают, кто у них президент. СССР в этом смысле никогда не был нормальной страной, и кто там наверху, всегда очень хорошо знали все. Сталин, Хрущев, Брежнев, Горбачев. При «Меченом», как его стали ласково называть в народе, политика превратилась в любимый вид спорта. Как фигурное катание в золотые брежневские времена. Появились кооперативы, исчезла водка, жеманный плюрализм мнений превратился в гласность, пищи духовной стало хоть завались, пищи физической куда меньше, слово «купить» окончательно вытеснилось словом «достать». Перестройка, блин! Евреев начали пачками отпускать в Израиль и поговаривали, что вроде бы даже неевреям стало можно выезжать на Запад по частным приглашениям. Последнее меня живо заинтересовало.
Дело в том, что недавно вышла многострадальная книга воспоминаний артиллерийского конструктора В. Г. Грабина «Оружие победы» (о ее злоключениях я рассказывал в быличке «Судьба одной книги»). Я не сомневался, что у западных немцев она вызовет большой интерес. Как у нас мемуары Мессершмидта или Круппа. Но даже и попыток не делал найти издателя. Как? Об Интернете тогда и слыхом не слыхивали. Писать на деревню дедушке? Личные контакты исключены. И вдруг появилась отдушина. Или лучше сказать — лазейка. Навел справки, слухи подтвердились. Да, выпускают по частным приглашениям. Даже не верилось.
С приглашением все устроилось неожиданно просто. Лет пять назад, во время туристской поездки писательской группы по ФРГ, нас очень тепло принимали члены Общества германо-советской дружбы, большей частью глубокие пенсионеры, выходцы из СССР, занесенные на Запад войной. Во Франкфурте-на-Майне мы познакомились с Людмилой, кубанской казачкой. Совсем молоденькой девчонкой ее в начале войны угнали в Германию, работала санитаркой в военном госпитале в Берлине, вышла замуж за раненого румынского лейтенанта. После госпиталя лейтенанта отправили на Восточный фронт, он пропал без вести. В апреле 1945 года, когда в Берлине не стихали сирены воздушных тревог, возле разбомбленного вокзала Людмилу остановил немецкий офицер с маленькой дочерью на руках: «Фройляйн, доставьте девочку в Бельгию. Это приказ!» Дал адрес, посадил на поезд. Это был последний поезд в Бельгию, на следующий день в Берлин вошли русские. Так Людмила избежала участи репатриантов и, скорее всего, лагеря, потому что работа в немецком госпитале расценивалась как измена родине. Через несколько лет офицер нашел дочь и Людмилу, женился на ней, она родила ему двух сыновей. К моменту нашего знакомства она уже давно овдовела, сыновья выросли, обзавелись своими детьми. Жила в уютной двухкомнатной квартире на окраине Франкфурта, интересовалась Россией, читала русские книги. Уже тогда ей было за семьдесят, но язык не поворачивался назвать ее старухой, столько в ней было энергии, доброжелательности и живого интереса к людям.
Мы обменялись адресами, посылали к праздникам поздравительные открытки. Года через два она появилась в Москве, сопровождала в качестве переводчицы группу немецких школьников. Встретили ее со всем радушием, ей было о чем поговорить с моей матерью, тоже родом с Кубани, со стариками из Архангельска — моими тещей и тестем. Расстались сердечно, и я подумал, что с моей стороны не будет большой нетактичностью попросить Людмилу прислать нам приглашения. Она восприняла просьбу с энтузиазмом:
— Натюрлих, я буду очень рада!
Записала паспортные данные мои и жены, удивилась:
— И это все? А мутти, а ваши милые старички? А сыновья? Вы не хотите взять их с собой? Это очень эгоистично! Разве им не интересно посмотреть Германию?
Напор ее был так велик, что я продиктовал данные всего моего семейства, вовсе не намериваясь тащить в Германию ни стариков, которым такое путешествие не под силу, ни сыновей. Перебьются, какие их годы, еще наездятся. А потом задумался. Если Людмила пришлет приглашения на семь человек, значит и валюты обменяют на семь человек? Официальный курс доллара тогда был 56 копеек (а на черном рынке 15 рублей). Если этот фокус пройдет, у меня будет сколько же? Больше двух тысяч баксов! Ничего себе! Было за что бороться.
К великому моему изумлению, фокус прошел. Не буду описывать хождений по ОВИРам, ночных дежурств с перекличками у отделения Внешторбанка, где меняли деревянные на валюту. Самое удивительное, что у меня ни разу не потребовали предъявить членов моего семейства, ни старых, ни малых. Уже по одному этому можно было заподозрить, что подгнило что-то в Датском королевстве. На самом-то деле не подгнило, а треснуло, зубья у шестеренок полетели, и весь государственный механизм вот-вот пойдет вразнос. Но об этом мы узнали только через два года. Лишь на советско-польской границе в Бресте бдительный советский погранец, изучив мою валютную декларацию и заглянув в салон, без интереса поинтересовался:
— А где остальные?
— Едут на поезде, — нахально соврал я.
Мироощущение человека, у которого в кармане три тысячи западногерманских марок, существенно отличается от мироощущения обладателя жалких пятисот (законных) марок. Самоуважение человека, который умудрился так изящно оставить в дураках родное советское государство, увеличивается как минимум в шесть раз.
