Мария Амор - Скажи «Goodbye»
Он вздохнул и сказал:
— Вот, ты улетишь, и оставишь меня здесь таким одиноким.
— Так прилетай ко мне. — Мурка хотела докончить «в гости», а потом решила не обозначать рамок его возможного визита.
— Это невозможно. Вся моя работа здесь. Разве ты не знаешь, что в жизни американца самое главное — это работа.
— Поэтому вам здесь так скучно. Вот у нас главное — чтение газет и активное участие в общественной, религиозной и политической жизни страны. Папа говорит, что на свете осталось только два идеологических государства — мы да Северная Корея.
— И Куба, — машинально добавил Сергей.
— Куба — это не идеология. Это как в анекдоте: «Самба-си, травахо — но»…
— Для американцев это-то как раз и является враждебной идеологией. Мой приятель Юрка Данилов говорит, что Америка — это «трудовой лагерь с усиленным питанием»…
Они помолчали. Мурке казалось, что Сергей хотел сказать еще что-то по существу волновавшего их вопроса, но так и не сказал. Только долго-долго смотрел на нее, а потом вздохнул и стал смотреть на горизонт.
Поняв, что он не вернется к начатому разговору, Мура спросила:
— А у тебя здесь много друзей?
— Ну, близкие друзья моей юности теперь разбросаны по всему миру, часть из них — в Москве, некоторые в Штатах. Но есть и в Милуоки несколько ребят. Мы встречаемся по выходным. По будням все вкалывают. А в субботу ходим в русскую баню, вениками стегаемся, рыбу едим, пиво пьем.
— Здорово. Такие простые мужские развлечения.
— Они все женатые.
— А-а… А их жены тебя ни с кем не знакомят?
— Да не особенно. Я, видимо, удобен в качестве единственного холостяка в компании. Со мной можно танцевать, показывая мужу язык за моей спиной.
— Завидная роль, — что-то Муру кольнуло в душе, когда она представила себе Сережу танцующего с другой женщиной.
— Нет, она мне изрядно надоела.
Он явно страдал, но Мурка ничего не могла поделать. У нее и самой не возникало никакого четкого реального варианта их дальнейших отношений. Её приезд оказался капризом, желанием хоть не надолго быть любимой и приласканной. Он ее побаловал, быть с ним оказалось необыкновенно приятно, ей тоже будет мучительно трудно остаться одной. Но ее жизнь там, а его — тут. Если и возможны какие-то героические решения, то их должен предпринять он. Она готова его «абсорбировать».
Но ничего решающего никем из них так и не сказалось, отъезд неизбежно наступил, и только тогда Мура поняла, что несмотря на все попытки сохранить трезвый взгляд на ситуацию, она отчаянно надеялась, что Сережа — такой уверенный и сильный, обязательно что-нибудь предпримет, и не упустит ее. Она расплакалась, а он вместо решительных действий, сел перед ее креслом на корточки, и взяв ее руки в свои, целовал их, и потеряно повторял:
— Мурочка, Муркин, ну скажи, чего ты хочешь? Ну что делать? Ну, хочешь, давай, не поедем в аэропорт. Ну хрен с этим билетом. Если ты сейчас же не перестанешь плакать, я тебя не повезу никуда.
Это было трогательно, но несерьезно. В процессе утешения они опять как-то оказались в кровати, но потом все-таки пришлось встать, одеться, и спуститься к машине, и сесть, и грустно, молча ехать два часа в аэропорт, а там расставание стало совершенно неизбежным, с ним пришлось смириться, и Мурка уже из гордости скрывала свое острое разочарование, хотя ей самой было не ясно, чего же она ожидала. Она только старалась быть как можно более ласковой и нежной, но это только для того, чтобы ему было побольней с ней расставаться, чтобы не страдать одной. Потом наступил момент прохода через электронные ворота, и последний взгляд, и его бледное серьезное лицо, и его поднятая в прощании рука, и больше ничего. И полет был долгим и тяжелым, и мучила обида и унижение.
Прибыв домой, Мура обнаружила, что Александра улетела на Кипр и вернется только через несколько дней. У Мурки самую малость полегчало на душе, что не одна она такая дура. Почему-то раньше, когда подружка улетала, казалось, той страшно повезло, что поклонник возит ее по заграничным курортам, но сама она возвратилась с ощущением девушки по вызову. Никто, кроме Сашки, не знал, к кому Мура летала, но она не могла простить себе этой поездки. Теперь она понимала чувства Сергея, когда он отказался поддерживать с ней приятельские отношения. Не то, чтобы она ожидала предложения руки и сердца, но разве запретишь девушке надеяться на безоглядную, безрассудную и сметающую на своем пути все препятствия страсть?
В своем первом и последнем ответе на его почту она написала, что напрасно она рискнула собой и своими чувствами, и что теперь ей необходимо все забыть и вернуться к обычному течению своей жизни. Что не мешало каждые два часа лазить в свой электронный почтовый ящик, и проверять, нет ли там ответа. Он не написал, а позвонил в тот же вечер.
— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.
Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?
Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.
Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.
Такое Мурка помнила во время войны в Персидском заливе, когда Саддам Хуссейн обстреливал Тель-Авив. Но тогда было легче. То есть, конечно, Мурке и 9 лет назад не очень-то нравилось сидеть в противогазе в комнате, наглухо залепленной целлофаном, как потом оказалось, совершенно бесполезным, слышать вой сирен и воображать, что на нее летит снаряд с циклоном Би, но от Саддама Хусейна никто ничего хорошего не ожидал, и Америка на тот момент уже строго с ним разбиралась. А теперь было ощущение краха всех надежд, ощущение измены и неблагодарности.
Мура допоздна засиживалась в редакции, превратившейся в нечто вроде штаба. Журналистами владело волнение и возбуждение. Люди собирались кучками, курили, читали приходившие одно за другим сообщения, обсуждали их; телевизор и радио не выключались. Всем было ясно, что шанс или опасность дальнейших мирных соглашений утерян, и народ сплотился, несмотря на разочарование левых и «говорили мы вам» правых. Самой Муре удивительным образом полегчало оттого, что от безнадежности личных проблем ее отвлекли несчастья, общие для всей нации. Но одновременно с этим ей вдруг стало очевидно, что эти беспорядки — это больше, чем очередной виток трудностей на пути к разрешению всех политических проблем Израиля. Ей показалось, что для этой страны все потеряно, и будущее здесь совершенно безнадежно. Что большинство израильтян, отчаянно хотевших верить в вероятность полюбовного разрешения конфликта, в возможность нормальной хорошей человеческой жизни, предавались наивным иллюзиям. Арабы ни на минуту не примирялись с нарывом сионистского государства на Ближнем Востоке, и никогда, никогда не наступит спокойствие. Доживут до хорошей жизни минчане, разрешат свои конфликты армяне и азербайджанцы, примирятся когда-нибудь русские с чеченцами, но между евреями и арабами не суждено наступить спокойствию, здесь борьба идет не на жизнь, а на смерть. То, что раньше было родиной, с которой связаны все воспоминания юности, где знаком каждый город, каждый перекресток, каждое шоссе, все это вдруг показалось просто плохим местом жительства. За себя лично она боялась не больше нормального, но после взлета надежд всех последних лет тем горче и больнее было наступившее разочарование и полная безнадежность.
