Борис Евсеев - Красный рок (сборник)
Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречающимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык – собственно, не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся – и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а вслед за посвистом сладко убалтывающий говорок оголодавшего змия.
Но и время показа двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно был выписан двуязыкий с коробящей медиков историей болезни человек из психбольницы, давно, очень давно поселился здесь же рядом, в поселке, притертом боком к больничному городку. Поселился в домике, прикупленном на деньги добрых, но брезгливых, не желавших отчего-то жить под одной крышей с доктором наук родственников. Давно! Давно минуло все это! Но страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.
– Я к вам-таки с поручением. От Калерии Львовны. Она вам убегать категорически не велит! Она боится, что, пока ее нема, вы сбежите, и передает вам: Хосяк все одно поймает! Он ловит всех, всех! Всех, кто сбегает, и всех, кто только думает сбежать! Вот что она вам передать велела… Но вы обязательно убегайте! Смывайтесь! Я сам, сам помогу вам… И спрятать вас могу… У себя… В домике… А потом…
Серов хотел возразить, что нет никакой возможности достать новую одежду или выцарапать со склада свою, что паспорт и деньги тоже на складе – но, вооруженный опытом прошедшей ночи, лишь вопросительно глянул на сморщенного Пана. А тот снова защелкал, засвистал, зашелся в змеино-соловьином клекоте:
– О майн готт… Ни-ни! Ви мине ничегошеньки не отвечайте… Ви послухайте, я сам, что надо, скажу.
Подошел за накидочкой больной. Академ замолчал.
– Я интеллигентных мущин сразу вижу, – доверительно продолжил он через минуту. – А шо интеллигентам у Хосяка делать? Он их сразу – в дураки, в олигофрены, хи-хи… Слухайте! Послезавтрего я к вам зайду… – соловьиный напев ушел, остался тихо-звенящий змеиный посвист. – Так от! Зайду трудотерапию проводить! Я же не Хосяк вам! Телетерапию проводить мне ни к чему! Так от! Зайду я к вам в палату… А будет дождь. Будет, будет, не перебивайте! Чуют мои кости… Зайду я к вам… И ваши психи враз заноют: «Ной Янович, мне накидочку! И мне! И мне!» А я как гаркну: «Цыц, голота! Я коврик принес. Ну, хто хочет?» А коврика никто брать не захочет, работы много! Они, как псы побитые, и отойдут. А я тогда скажу: «От я новенькому коврик дам!» И вы так это нехотя, может, даже матюкаясь, пакет с ковриком возьмете. А там – документ. Хочь и паршивенький, а документик! И курточка, и штанишки!.. Как раз на вас подберу… Вы их на другой день перед тем, как в баню пойдете, заместо чистой пижамы и белья в полотенце широкое заверните! Полотенце домашнее, скажете! А если санитар вдруг спросит, зачем полотенце небольничное, вы ему отвечайте: «Так хочь жопу как след вытру, Молдован Иваныч!» Он засмеется и отстанет, а не отстанет… Только отстанет, отстанет Молдован! А вы… Вы, когда все мыться будут, и выскользнете. Как мыло! Пока они хватятся…
Внезапно Ной Янович исчез под столом.
Серов недоуменно обернулся. Медперсонала рядом не было, больные, пользуясь отсутствием Хосяка и Калерии, а также полным равнодушием, которое проявлял ко всему, кроме «телетеатра», Глобурда, валялись на солярах, ходили кругами, потихоньку дрались, обливали друг друга какой-то дрянью, кидались шахматными фигурками.
Кудрявая голова Академа вынырнула из-под стола только минуты через три.
– Уф! Собака! Думал, собака во двор забежала. Собак я страх как боюсь! А ви зачем оглядываетесь? Если ви будете такой нервный, ви-таки мне все испортите. А я хочу, хочу, чтобы вы отсэда сбежали! И доносить на вас не буду! Ни-ни! Вы таблетки пьете, чи шо? Выплюньте сейчас же! Ви слышите? Ви меня слухайте, я ученый, до говна припеченный! – Ной Янович опять захохотал, тихо сказал «До послезавтра», выскользнул из-за стола и побежал со двора вон, победно крича: – Марр, Марр, яфетический призрак! Явись!
Серову стало весело. «Убежал оттуда, убегу отсюда. Просто колобок какой-то! Бегство как средство от Калерии и Хосяка? Бегство как средство от прокурора? Бегство как способ жизни?»
Выходило – забавно, но как-то нелепо…
Во двор вышли, зевая, два санитара, за ними шла молодая женщина-врач Полина Всеволодовна. А Серова взял под локоток, поволок настырно в глубину двора неугомонный Воротынцев.
– Что вам сказал Академ?
– Предлагает бежать, обещает принести одежду.
– Странно. То же самое настоятельно рекомендую вам сделать и я. Да, да! Бежать! И немедленно. Иначе вас тут угробят инсулином или чем-нибудь другим. Вы подозрительный, вы лишний.
– Я все-таки знаком с Калерией. И потом… Мне здесь вчера ночью впервые понравилось… Хотя я понимаю: добровольный приход в больницу – ошибка… Но, может, бежать отсюда – такая же или еще большая ошибка? Вот пусть Каля приедет… Вот ночь настанет… Тогда… Тогда, может, роль моя в этой жизни для меня самого прояснится…
– Не валяйте дурака! Нашли время интеллигентничать! Вы не интеллигент, вы потенциальный юрод! А здесь вас предназначают совсем для другой роли. Вы, может, не в курсе, но Калерия с Хосяком – давние любовники. Кроме того, – единомышленники. Она, извините, поигралась вами – и все, и баста! Против Хосяка она ни за что и ни при каких обстоятельствах не пойдет. Что еще говорил Академ?
– Сказал: они боятся – я убегу. Потому и послали его предупредить: побег напрасен. Все как на духу рассказал. И тут же сам предложил бежать…
– Как на духу, говорите? Не нравится мне это. Ной Янович – старичок милый, ученый, но, к сожалению, склонный к наушничеству и провокациям. Болезнь, что поделаешь. Боюсь, подставляет он вас. Поможет вам бежать, вас поймают и как беглеца жестоко накажут… А из наказанных здесь веревки вьют… Да и наказывать умеют. Впрочем… Есть вариант. Вы одежду-то у Академа возьмите… Он вам как бежать предлагал?
– Через баню… Во время помывки.
– Верно, правильно! Баня вечером. Но ни одного поезда (даже если вас Молдован из лап выпустит и вы до вокзала доберетесь) вечером нет… Значит, подстава… Значит, нужно думать, думать… Я ведь сам страшно заинтересован в вашем побеге… Хочу с вами кое-что передать на волю, бомбочку одну… А, вот и они! Мы сделаем так…
По направлению к Серову и Воротынцеву шла женщина-врач, следом за ней выступал санитар. Воротынцев, поднявшись на цыпочки, зашептал что-то Серову в ухо, пригибая его к себе правой и одновременно размахивая свободной левой рукой…
– Дмитрий Евгеньевич? Калерия Львовна на конференции. Я пока ваш лечащий врач. Глобурда… ммм… занят… Или, может, вы ему не приглянулись… Насчет вас вот какое решение, – молоденькая докторша опустила глаза. – Инсулином решили вас подлечить. Закрепощенность все еще чувствуете? Как ваши мысли насчет заговора?
Серов помрачнел, дернул головой, дернул плечом.
– Значит, пока не проходят, – сказала чуткая и хорошо осведомленная женщина-врач. – Ну тогда сегодня и начнем. Проводите в палату, – обернулась она к санитару.
Санитар тотчас взял Серова под руку, женщина-врач развернулась, пошла к раздаточному столику. За ней бежал маленький «китаец» Воротынцев и тонко, плаксиво, в пустоту вопрошал:
– А анализы? А кровь на сахар? Тридцать шоков! Это вам шутка? Шутка? Я требую сначала взять у больного кровь на сахар!
* * *Через два дня Серов, получив от Академа одежду, не дожидаясь вечерней бани, выскользнул во время мертвого часа через открытое окно инсулиновой палаты на крышу пристройки. Он сделал все так, как задумал Воротынцев: обрезал припрятанным ножичком ремни, пристегивавшие его к кровати, прихватил узелок с одеждой и, воспользовавшись всегдашним, почти часовым обеденным отсутствием инсулиновой медсестры, по крыше пристройки спустился в крохотный, образованный углами неплотно пригнанных друг к другу зданий и куском забора закуток. В темноватом закутке он переоделся и, с трудом отодрав слегка расшатанную и тоже указанную Воротынцевым доску от не имевшего соприкосновения с закрытым отделением и потому неохраняемого забора, на автобусе поехал на вокзал. Он успел на поезд, уходивший на Москву в 14 с минутами.
По дороге Серов время от времени вспоминал темный закуток, и ему чудилось: там, в закутке, в самом темном углу шевелится, вздувается, сонно вздрагивает, готовится проорать на всю больницу черный петух с седым оплечьем, с неестественно громадным, прозрачно-вощаным клювом…
«Юро-юро-юро…» – чуть слышно клекотал петух.
И вот теперь, выскочив из грязной, когда-то салатной легковухи и сидя на земле, рядом с одной из подмосковных станций, Серов припоминал этот несшийся из закутка еле сдерживаемый клекот сошедшего с ума петуха. Он вспоминал петушиные утренние и вечерние крики, и ему казалось: это не он, Серов, вспоминает и вызывает в своем воображении петуха, – петух поселился у него в мозгу!
