Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

— Здравствуйте. Я увидел, что из комнаты № 23 забрали стол. Это вы распорядились?

— Да, я. Дней десять тому назад меня вызвал президент и сказал без всяких объяснений: «В кабинете № 23 ждет мой садовник. Пошлите к нему вашего подсобного рабочего, чтобы забрать оттуда стол и погрузить на машину». Вот и все. В пять минут дело было сделано.

Я не ошибся. В доме Лормье стоял именно стол-рукопись. Я попросил у Фарамона разрешения позвонить. Он оставил меня одного в стеклянной каморке. Сначала отыскал в справочнике телефон дома моделей Орсини.

— Алло! Дом моделей Орсини? Можно ли поговорить с господином Рафаэло? Спрашивает профессор Мартен.

— Сейчас посмотрю, на месте ли он.

Ждать пришлось долго. Мой взгляд невольно остановился на листке, вставленном в машинку.

«…Он замедлил шаг перед трибуной, и депутат от СФИО Форнье передал ему письмо, которое тот сунул в карман пиджака…»

— Алло! Господин профессор? Как я рад, как рад! Ах, профессор, дорогой, такой прекрасный сюрприз…

— Дорогой господин Рафаэло, я собираюсь выступить с сообщением в Академии наук и хотел сказать об этом Татьяне, но я не осмелился бы попросить ее к телефону без вашего любезного позволения.

— Как я взволнован! Академия! Как я горжусь! Сообщение! Это так громко! Профессор, дорогой, разве вы не знаете? Татьяна, наша очаровательная, наша столь любимая, она покинула нас уже месяц тому назад! Птица степей улетела! Ах, как грустно, господин профессор!

Итак, вопреки тому, что говорила Татьяна, не было никаких показов моделей за границей. Пока я обменивался с Рафаэло прощальными любезностями, меня как током дернуло. Рядом с машинкой лежал еще один листок с поправками и добавлениями, сделанными от руки, косым почерком. Единственное слово, вставленное на полях, было написано прямо. Очевидно, рука Фарамона лежала в тот момент так, что иначе писать было нельзя. Этой вставкой было слово «спокойно», и слово это с редкой отчетливостью всплыло в моей зрительной памяти. Я как бы увидел это самое слово «спокойно» во фразе, написанной незнакомцем на дне шестого ящика: «Если со мной ничего не случится, если я спокойно выйду из этой комнаты, я нарисую крест под столом между ящиками». Фразу эту, имевшую такое значение в рассказе, я перечитывал много и много раз, так что запомнил не только слова, но и детали почерка.

— Фарамон, — сказал я, подходя к месту, где хранились стулья, — вы скрыли от меня, что пишете.

— Когда выпадает минутка, я пытаюсь немножко рассеяться. Писать — это все равно, что путешествовать.

— Во всяком случае я прочитал один ваш великолепный рассказ, хотя рукопись довольно громоздкая. Одно замечание. Вы плохо изменяете почерк. Если бы ваши ящики попали не к президенту, а в руки генерального директора, у вас были бы большие неприятности, будьте уверены.

Изумленный Фарамон и не пытался что-нибудь отрицать. Он с беспокойством глядел на меня, переминаясь с ноги на ногу и как бы стесняясь своего длинного тела.

— Скажите, Фарамон, что на вас нашло? Вы не вправе вот так ни за что обвинять человека и наводить на него тяжкие подозрения. Так все-таки, что на вас нашло?

— Трудно объяснить. Должен сказать, что я всегда интересовался литературой и, несмотря на удовольствие, которое я в ней находил, она меня сильно разочаровала. Маркс и Фрейд, например, снабдили нас километрами истории, а простая литература никак не связывается с жизнью. Люди читают стихи Бодлера так, как приняли бы таблетку аспирина, а романы берут для того, чтобы уединиться в каком-нибудь устаревшем мире, в каком-то подобии искусственного рая. Вот почему я придумал себе прикладную литературу. Для меня литературный процесс начинается в тот момент, когда я заканчиваю произведение.

— Мне, знаете ли, литературные теории до лампочки. Зато я ясно вижу, что вы ни за что очернили Эрмелена.

— Я его не очернил. Мне довелось иметь с ним дело, и я начинаю разбираться в нем.

— Уж не хотите ли вы сказать, что ваш рассказ — это абсолютная правда?

— Вовсе нет. Мой рассказ вымышлен от начала и до конца. Но мне кажется, что я нарисовал довольно хороший портрет Эрмелена.

В свою очередь Фарамон расспросил меня про то, как я нашел ящики-рукописи, ключ и резиновую камеру за батареей. Все произошло, как он и рассчитывал. Радость переполняла Фарамона. Я ушел от него в половине десятого и направился в обход основных служб. Без четверти одиннадцать я находился в коммерческой дирекции «Электроники», просматривая почту, поступившую за последние сутки. Мое внимание привлекло письмо, которое означало полнейшую катастрофу для президента. Оно поступило из ССА — фиктивной компании, созданной Лормье якобы для экспорта в Швецию электронной техники. Вот его содержание:

«Стокгольм, 23.11.58.

Директору фирмы „Электроника“.

Направляем вам чек на 57 000 крон в качестве выплаты вашей доли прибыли за октябрь.

Письмо это было столь же абсурдно, сколь и приложенный к нему чек, ибо Лормье владел практически единолично всей ССА, а прибыль, по всей вероятности, переводилась на какой-нибудь личный счет, имевшийся у него в Стокгольме. Такое недоразумение могло быль лишь результатом нагромождения ошибок и нелепых действий кого-нибудь из новых служащих. Во всяком случае письмо раскрывало махинации Лормье и вместе с чеком было опасной уликой. Я притворился, что ничего не заметил, а лишь переговорил с заместителем директора Блуайе и выяснил, что Эрмелен утром уже был здесь и ушел в свой кабинет вместе с коммерческим директором Анжюбе. Не приходилось сомневаться, что Эрмелен уже направил чек в кассу. Единственное, что можно было попытаться предпринять, чтобы выиграть время, это добиться телеграммы из Стокгольма, которой бы чек отзывался в связи с ошибкой служащего. Чтобы не звонить через коммутатор, где этот звонок был бы зафиксирован, я пошел на почту на улице Бальзака. После долгого ожидания меня соединили, но я попал там на секретаршу-шведку, которая ничего не понимала по-французски, и я повесил трубку. Потом я позвонил еще раз, и когда после снова-таки долгих минут ожидания мне дали Стокгольм, никто трубку там не снял. Было уже без пяти двенадцать. Я хотел поговорить об этом с Одеттой и Жоселиной, но они уже ушли. Когда я выходил из кабинета, Эрмелен открыл дверь и пригласил меня зайти к нему. Он был один.

— Господин Мартен, вы отсутствовали почти час. Где вы были?

— Я выполнял поручение президента.

— Вы ходили на почту на улице Бальзака и звонили в Стокгольм.

— Вы шпионите за мной?

— Повежливее, грязная свинья. Я ловлю вас на горячем, а вы еще и наглеете?

— На каком таком «горячем», господин генеральный директор?

— Ваш звонок в Стокгольм безоговорочно доказывает ваше соучастие в афере с фирмой ССА. Но вы сами все расскажете.

— Господин генеральный директор, за время от двенадцати до половины второго я не обязан отчитываться ни перед кем.

— Сегодня вы обойдетесь без обеда. И это вам не в новинку, бандитское отродье! Голодранец! Вы обязаны своим положением на фирме лишь какой-то шлюхе, замолвившей за вас словечко президенту, но к этому вопросу у нас еще будет возможность вернуться. А сейчас выкладывайте все!

— Мне нечего вам сказать. Я ухожу.

Я направился к двери, но Эрмелен схватил меня за руку железной хваткой.

— Уберите руки. Вы же не собираетесь удерживать меня силой?

В глазах его светилось желание ударить, но он счел благоразумным воздержаться.

— Бегите, докладывайте Лормье. Мне плевать. Сегодня после обеда здесь будет президент голландской компании Ван дер Хельст. Мы обратимся в прокуратуру, и это не помешает другим акционерам поступить точно так же.

Я поехал на такси в Нейи. В пути я попытался подвести итоги. Лормье на этот раз попался. Самым неприятным мне казалось то, что он, очевидно, решил, что Эрмелен у него в руках из-за стола-рукописи, коего обладателем он стал. Но Фарамон уверенно заявил, что его рассказ вымышлен от начала до конца. Я же не представлял, как смогу рассказать об этом президенту. Если расскажу, то Фарамону конец, его выгонят из СБЭ. Я вошел в особняк президента, не встретив на пути никого, кроме слуги, которому уже не стал представляться. Поднявшись на второй этаж, я постучался в спальню и, не услышав ответа, толкнул дверь. Президент спал с раскрытым ртом. Расслабленное лицо его выглядело до странности искаженным, жирная масса стекла вниз, образовав между подбородком и воротником пижамы огромные фалды мертвенно-бледного цвета. При виде этого широкого, расплывшегося, аморфного лица казалось, что хозяин его начисто лишен какой-либо энергии, что в теле его теплится какая-то уменьшенная жизнь, пружины которой уже распрямились, и я плохо представлял себе его реакцию на опасность. Мне вдруг представилось, что он никогда больше не сможет противостоять угрозе перемены ситуации. Судно в этот раз стояло совсем рядом на маленьком столике и было наполовину заполнено красноватой мочой. Я испытал подлинный укол совести за то, что накануне отказал в помощи больному, который был уже всего лишь побежденным существом. После того как я легонько постучал его по плечу, он поднял веки и обратил на меня мутный взор сонных глаз. Потом пошевелил губами, как делают больные с иссушенным от жара ртом, и веки его вновь смежились. Но тут же вслед за этим он сел в постели, прислонившись к подушке, устремил на меня уже осмысленный взгляд и приказал говорить, поняв, что меня в его спальню привела какая-то опасность.