Раймон Кено - Голубые цветочки
— Я ему больше готовить не собираюсь, — говорит Лали. — Только не я. Больше никогда. Я уезжаю. Между нами все кончено.
И она начинает рыдать самым жалостным образом.
— Ну нет, только не это! — вскричал герцог, — не вздумайте портить нам обед!
— Расскажите, что с вами случилось, — отважно попросил шепотом Пешедраль.
— Не люблю психов, — проговорила Лали сквозь слезы.
— Кого это вы имеете в виду? — спрашивает герцог.
— Сидролена, — отвечает, сморкаясь, Лали, — знаете, ведь это он сам…
— Знаю, знаю, — говорит раздраженно герцог. — Ну и что с того?!
— Это ненормально! — заявляет Лали.
Ответ вызывает у герцога улыбку, и он продолжает диалог в таких словах:
— Вы питаете к нему слабость?
— Питала.
— Да вы же его просто-напросто любите.
— Ага, любила.
— А разве это было нормально?
Лали удивленно молчит. Герцог продолжает:
— И, пари держу, вы его любите до сих пор.
Лали не отвечает.
— Что, разве не правда?
— Правда.
— А разве это нормально?
Лали не находится с ответом.
— Вот видите, — заключает герцог. — На свете нет ничего вполне нормального.
И он добавляет:
— Так что после обеда возвращайтесь-ка домой и помиритесь с Сидроленом. Обещаете?
— Ага, — шепчет Лали.
И герцог повернулся к графине со словами:
— Вот видите, не так уж это трудно.
Затем он хлопнул в ладоши и возгласил:
— Метрдотель! Мы откроем обед свиными колбасами, затем, метрдотель, мы продолжим обед свиными колбасками, а завершим мы обед, метрдотель, сладостями — не свиными, но иными, — с винными и не винными напитками. Вот что я называю хорошо составленным меню. И плевать мне на икру и прочие москверности! Эй, подать сюда шампанского!
Итак, они вдоволь полакомились свиными колбасами, свиными колбасками и иными, не свиными, яствами, орошая их винными и не винными напитками. Однако Лали не терпелось вернуться на баржу. После кофе, пока герцог приступал к девятой бутылке шампанского, она незаметно улизнула.
Обе лошади были привязаны на улице, прямо под табличкой с запрещением парковаться. Увидев их, прохожие на несколько мгновений превращались в зевак, а потом вновь обретали свою обычную пешеходную природу. Группка полицейских вяло обсуждала проблему. Всего этого было явно недостаточно, чтобы образовать толпу. Лали не стала задерживаться, — она была едва знакома со Сфеном и Стефом. Позволив себе роскошь взять такси, она остановила его перед бистро на углу, чтобы купить сигарет. Несколько парочек все так же прилежно совершенствовали технику засоса, а алхимики терпеливо дожидались того мига, когда маленький черный аппаратик одобрит технику их дистилляций.
Лали вышла из бистро; проходя по бульвару на набережной, она еще издали завидела толпу, а, подойдя ближе, разглядела полицейские фургоны и пожарные машины.
— Мать твою!.. — сказала она вполголоса. — Что еще там стряслось?
— Строящийся дом рухнул, — сообщил прохожий, шедший ей навстречу. — Он, конечно, был не заселен именно потому, что строился. Там находился один только консьерж. Его как раз сейчас выкапывают из-под обломков. Вас заинтересовало мое разъяснение?
— Слабо, — ответила Лали.
— Ну, на вас не угодишь! — бросил прохожий и с оскорбленным видом удалился.
Бульвар был перегорожен.
— Я там живу, — сказала Лали. — Вон на той барже.
Ее пропустили.
Лали ищет Сидролена. Но Сидролена на барже нет. Лали садится в кубрике, закуривает сигарету, стелет на стол зеленую скатерку и принимается раскладывать пасьянс. А Сидролен тем временем торчит на набережной в толпе зевак. Возле дома кипит работа: расчищают шоссе, пытаются извлечь из-под развалин консьержа, снимают для кино- и фотохроники. Поскольку начинает темнеть, военные подвозят прожекторы. Это весьма великодушно с их стороны, но прожекторы уже не нужны. Наконец из-под обломков извлекают нечто — это труп Ла-Баланса в весьма плачевном состоянии. Его увозят — так же скрытно, как и быстро. Шоссе расчищено, движение восстановлено, зеваки рассасываются в поисках других зрелищ, вновь проходят прохожие — по-прежнему редкие, но теперь еще и ночные. Полицейские, пожарные и военные тоже уходят в ночь.
Стоя у дверцы своей загородки, Сидролен наблюдает, как мало-помалу затихает вся эта хроникально-документальная кутерьма. Повернувшись, он видит свет на борту баржи.
— Гляди-ка! — говорит он вполголоса, — гости мои, что ли, вернулись?
Ни один прохожий ему на это не ответил.
Сидролен спустился по косогору, перебрался по мосткам на баржу и вошел в кубрик. Лали загасила окурок в переполненной пепельнице и улыбнулась.
— Ну как пасьянс — вышел? — спросил Сидролен, садясь напротив.
Лали не ответила, она перевернула новую карту, потом следующую и вдруг, хлопнув себя по лбу, воскликнула:
— А мой чемоданишко! Я же забыла его в камере!
— Могу съездить за ним. На каком вокзале?
— Не берите в голову. Я завтра съезжу сама.
— Как желаете.
После короткого молчания Лали проговорила:
— За мое отсутствие здесь много чего случилось.
— Да ничего особенного. Дом напротив упал на голову консьержу.
— И что же стало с нашим правдоискателем?
— Погиб.
— А вы? Как ваши малярные работы?
— Я безработный.
— Значит, за мое отсутствие все-таки много чего произошло.
После короткого молчания Сидролен проронил:
— Бедняга.
— Кто бедняга?
— Консьерж.
— Почему же это он бедняга? Он зануда и убийца.
— Но ведь он погиб.
— Конечно, смеяться здесь не над чем, но мы прекрасно без него обойдемся. Мы-то ни при чем.
Лали закурила новую сигарету. И добавила:
— Вряд ли этот дом так уж плохо строили. Не мог он рухнуть вот так вот, сам по себе. Разве нет?
После короткого молчания Сидролен ответил:
— Я не архитектор, я маляр.
Он печально улыбнулся и заключил:
— Но что правда, то правда, мы тут ни при чем.
Лали погасила в пепельнице едва начатую сигарету и сказала:
— Пойду приготовлю ужин.
— В холодильнике еще остались сосиски, — ответил Сидролен, — но у меня не хватило духу идти за хлебом. Если хотите, я схожу.
— Не надо, обойдемся и так.
Лали встает, складывает карты и скатерку; когда она уже переступает порог, Сидролен предлагает:
— А не сходить ли нам после ужина в кино?
Вернувшись, они обнаружили на палубе баржи лошадей, а в кубрике гостей. Сидролен идет узнать, как у них дела.
— Ну и влипли же мы! — бодро закричал при виде его герцог. — Наш фургон раздавило в лепешку: на него рухнула бетонная плита. Вы не могли бы пока приютить Сфена и Стефа в трюме?
— Можно попробовать, — сказал Сидролен.
— И это еще не все, — продолжал герцог так же бодро. — Несколько обломков повредили мой уаттомобиль: теперь он целиком и полностью немобилен. А поскольку колымага пешедралевой мамы сегодня днем сломалась сама по себе, я просто не знаю, на чем нам ехать домой.
— А вы собрались домой? — спросил Сидролен.
— Этим же двоим, — добавил герцог, игнорируя последний вопрос, — покорежило их велосипедишко.
— Вернее, тандем с мотором, — поправил аббат Рифент.
Посчитав внимательно, Сидролен констатировал, что число гостей возросло с четырех до шести.
— Прекрасная была машина, — вздохнул монсеньор Биротон.
— Лучше не бывает, — отозвался аббат Рифент.
— Итальянской марки, — сказал монсеньор Биротон.
— Мы купили ее в Тренто, — добавил аббат Рифент.
— Да-да, — подтвердил герцог. — Они там заседали на Соборе.
— И защитили несколько тезисов о монотеизме[70] доисторических народов… — сообщил монсеньор Биротон.
— …о коем неопровержимо свидетельствует их настенная живопись, — закончил аббат Рифент.
— А как ваша невеста? — спросил герцог у Сидролена, позабыв об обоих церковниках. — Разве ее нет здесь?
— Да-да, она здесь, — сказал Сидролен. — Но она пошла спать. Устала.
— Ну еще бы, я понимаю, — вздохнул герцог. — Столько переживаний!..
— Именно, — ответил Сидролен и поторопился добавить: — Сейчас займусь вашими животинами.
И он вышел.
Перед тем как открыть трюм, он принимает позу мыслителя, но не сидячего, а стоячего, и выдерживает ее столь долго, что, наконец, слышит чей-то голос:
— Вам нужно просто положить доску пошире, а мы по ней съедем вниз.
Сидролен повернулся: на него глядели две лошади, а больше никто.
— А как вы подниметесь обратно наверх? — спрашивает он.
— О, вот для этого понадобятся тали и подпруги, — отвечал Сфен. — И некое количество силы, единица которой отныне будет носить мое имя, в тысячу раз более популярное, нежели имя Ньютона.
