Марен Мод - Сальто ангела
«Шевроле» проезжает по авеню Франклина Рузвельта, мимо проносятся деревья и несколько машин.
Кричать? Конечно, нет. Сделать движение? Я не способна шевельнуть даже пальцем, и потом, этот страх, он держит меня как в тисках. Я чувствую резь в глазах, я не могу отвести взгляда от светлого затылка шофера.
Гран-Пале, площадь Согласия. Париж остается безразличным к этой машине смерти, уносящей меня в неизвестность. Наконец главный заговаривает, у него неприятный вульгарный акцент:
— Ну, что? Работаешь на Елисейских полях? А монпелиец добавляет:
— К тому же он еще и травести!
Я стараюсь защищаться, но это детский лепет, в горле пересохло, язык распух, и я невнятно бормочу о том, что должна была выступать в кабаре, но у меня нет контракта, и я подыхаю с голоду. Патрон резко меня обрывает:
— Я спросил: работаешь на Елисейских полях? Он ждет, чтобы я созналась. Я пытаюсь найти хоть какую-нибудь лазейку:
— Я «повязана».
Единственный довод, который может меня спасти. В принципе, в этой среде уважают собственность сутенеров, а в том, что я попала в лапы сутенеров, у меня нет никаких сомнений. Я слышала, что в подобных случаях бывают только два конца: либо они тебя убивают, либо подвергают унизительному суду и заставляют платить штраф. Теперь я повторяю чуть громче:
— Я «повязана».
— Хорошо, посмотрим.
Он роется в моей сумке, вытряхивает содержимое и начинает нервничать.
— Деньги! Где деньги?
— Я не работала этой ночью.
— Ты что, вздумала смеяться надо мной? Уже час ночи, и ты еще никого не подцепила? Вы слышите, коллеги? Чем же ты, интересно, занималась?
— У меня было… свидание с подружкой в одном баре.
— Посмотрите на нее — «с подружкой»! Вместо того чтобы работать, они развлекаются. По-моему, транссексуалы подают плохой пример нашим девочкам.
Мы выезжаем на набережную около Аустерлицкого моста. Там дежурят двое полицейских на мотоциклах.
— Ни звука или убью на месте.
Дуло револьвера больно упирается мне в бок. Они разговаривают между собой, но я не понимаю, о чем. Они общаются на странном языке, смеси какого-то диалекта и блатного жаргона, — ни французский, ни корсиканский. Машина продолжает путь по набережной, покидает город, пересекает Шарантон. Я ужасно боюсь Венсенского леса. Если они не повезут меня туда, значит, не собираются меня убивать. Умереть сейчас? В это невозможно поверить, это невозможно вообразить. Только не я, почему я? Чего они хотят? Да, я осмелилась сказать, что не дам денег сутенерам. И умереть только из-за этого?
Машина пересекла Марну. Теперь мы едем по ее левому берегу. С одной стороны река, с другой — богатые загородные виллы. Я стараюсь запомнить дорогу. Они везут меня в какой-то дом, они хотят каких-то объяснений по поводу того, кем же я «повязана», но на самом деле у меня никого нет. Мне необходимо имя, имя, которое произвело бы впечатление, имя, которое могло бы защитить, хоть на время. А если, например, старик Симон? Я знаю только его, но мне известно, что в этой среде его уважают, он позволил мне переехать в Нейи. Может быть, они поверят. Это мой единственный шанс. Итак, старик Симон будет моим «дружком», моим «мужем». Переезжаем мост, по проселочной дороге въезжаем под арку. Машина останавливается. С дороги ее не видно, ее скрывают заросли на самом берегу реки. Нет, в Венсенском лесу больше не убивают, слишком рискованно, но здесь, в заброшенном месте… Меня выволакивают из машины. Главарь достает еще один револьвер, П-38, и сует его прямо мне в лицо.
— Тащи ее.
Сценарий известен, его людям не нужны никакие объяснения, они хорошо знают свое дело. Меня ставят на колени возле самой реки. Кровь приливает к лицу, и я с трудом, будто сквозь красный туман, разбираю голоса.
— Кто твой дружок?
— Один корсиканец. Страшный удар.
— Кто это?
— Один корсиканец. Большой авторитет. Он очень пожилой, его все знают.
Монпелиец приходит в бешенство:
— Я у тебя спрашиваю, кто он! Дрянь ты е…
Дулом пистолета они бьют меня по затылку, заставляют еще ниже склониться над черной водой. Меня охватывает дрожь, и я перестаю себя контролировать. Спазмы и головокружение… Я сейчас умру, я чувствую, как приближаются смерть и пустота. Внезапно меня грубо поднимают и ставят на ноги.
— Так кто же это?
— Старик Симон.
— Не знаем такого. Где он живет, твой старый хрен?
— Возле заставы Шампере.
— Ну ладно, сейчас поедем, найдем его… и поговорим.
Я перевожу дыхание, и у меня появляется слабая надежда. Однако это еще не конец.
— Где у тебя было свидание с твоей подружкой? Я называю бар — там я встречала Симона. Они должны знать это место. Они действительно знают.
— Ты совсем дура, что болтаешься с чековой книжкой?
Крупный промах с моей стороны. Проститутки никогда не носят с собой чековые книжки. Но как раз сегодня мне надо было заплатить за квартиру и сделать взнос в агентство недвижимости.
— Сколько у тебя на счете?
— Я точно не знаю.
Страшная пощечина сбивает меня с ног.
— А надо бы знать — это в твоих интересах. Ко мне подходят остальные. Патрон приказывает:
— Отвезите ее на хазу в Сен-Жерменский лес.
Хаза, лес — все это может означать только смерть. Мне не раз говорили, что из Сен-Жерменского леса живыми не возвращаются.
Снова меня заталкивают в машину. Если бы я не так боялась, возможно, я бы почувствовала, что здесь больше желания произвести впечатление, припугнуть. Если бы была опытной, то знала бы, как поступают с чересчур упрямыми проститутками. Запугать, избить, морально и физически унизить, превратить в жалкое насекомое.
Ни хазы, ни леса, мы переезжаем мост Шарантон и направляемся в Париж по другой дороге. Я узнаю бульвар Вольтера. Нас обгоняет полицейская машина, дуло револьвера сильнее упирается мне в бедро. Я — потерпевшая кораблекрушение в океане, меня не заметят спасательные корабля, и я их тоже не вижу. Невозможно хоть как-то привлечь внимание или закричать.
Я узнаю Монмартр. Монпелиец завязывает мне глаза. Я не должна видеть, где мы остановимся. Меня вытаскивают из машины, толкают вперед, по-прежнему угрожают револьвером.
— Не споткнись! Вперед! Стой! Вперед!
Лифт, открывается дверь. Мне развязывают глаза.
У комнаты вполне уютный вид. Так живут французы среднего достатка. Квартира определенно принадлежит женщине. Кресла, телевизор, на столике разложены модные журналы. Мужчины садятся, я же стою. И все начинается заново.
— Кто он, твой дружок?
— Старик Симон, корсиканец.
— Первый раз слышу. Его настоящее имя?
— Не знаю.
— Сколько ты ему отстегиваешь?
— Сколько могу, по-разному…
— Ты что, издеваешься надо мной? Ты говоришь, что «повязана», и отстегиваешь, сколько захочешь? Живешь где?
— В гостинице на улице Сосюр.
Я не хочу давать адрес в Нейи, да к тому же я там пока и не живу. Мне повезло, может, они еще потеряют мой след.
— В эту гостиницу ночью можно войти? У тебя есть драгоценности?
На оба вопроса я отвечаю отрицательно, но они мне не верят.
— Ты работаешь, у тебя есть дружок, но нет ни драгоценностей, ни денег. И ты хочешь, чтобы этому поверили? Ты смеешься над нами? А ну-ка раздевайся, побыстрей, догола.
Мой Бог, чего же они от меня хотят, зачем мне раздеваться?
— Быстрей!
Я скидываю пальто, платье, белье, теперь я стою голая перед этими подонками. Сейчас начнется дрессировка… Я все поняла. Вот что значит «спускаться в погреб». Я новенькая, к тому же работаю не по правилам, они меня сейчас «повяжут».
— Сколько у тебя на счете?
— Я, правда, не знаю… Семь или восемь тысяч, не больше.
— В твоих интересах вспомнить, потому что мы снимем твои деньги, и нам нужна точная цифра. Не вздумай выдать нам недействительный чек. Отсюда ты живой не выберешься, пока мы не получим денег. Соображаешь?
— О, не делайте этого, пожалуйста, сжальтесь, не делайте этого…
— Сколько?
— Ну, может быть, восемь тысяч двести… по-моему…
— Без всяких «может быть», ты сейчас это точно напишешь.
Меня голую тащат в кухню, я вся дрожу, они сажают меня на стул, дают ручку и мою чековую книжку.
— Никаких трюков с подписью, иначе тебе конец. Выписывай четыре чека по две тысячи франков, на предъявителя.
Я, словно в тумане, пишу правой рукой, но она дрожит, и мне все время хочется взять ручку в левую.
— Поаккуратней! Ты что, левша?
— Нет, месье.
Они отбирают у меня все, все мои надежды на будущее, все, что я сэкономила для операции. А ведь за этим были ночи и ночи, отвратительные встречи, усталость, приводы в полицию и недели работы… Все. Я закончила писать и расписалась. Я дрожу от холода, и вдруг у меня схватывает желудок со страху. Я умоляю, чтобы меня отпустили в туалет. Один из них вызвался меня сопровождать. Я подчиняюсь, иду, голая, не чувствуя ни унижения, ни даже страха, точно животное, которое от ужаса уже нечувствительно к боли.
