Антуан Володин - Дондог
— Но ты ведь подлежишь освобождению, — сказала Элиана Хочкисс. — В твоем случае уже не обязательно соблюдать комендантский час и можно разгуливать где угодно.
— Не хочу, чтобы мне пришили попытку к бегству, — сказал я. — Это семь лет.
— Лишних семь лет куда лучше, чем дать зарезать себя швитту в день своего выхода, — сказала Элиана Хочкисс.
— Пф, — сказал я. — Одно и то же.
Мы обогнули машину, даже не покосившись на сидящих в ней. Мы хотели сделать вид, что нам нечего скрывать и что от близости полиции нам ни жарко ни холодно. Смолкнув, прошли вдоль металлического бока авто. Краска была кое-где поцарапана, переднее крыло помято. Инспекторы молча наблюдали за нами. Когда мы отошли метров на пять или шесть, открылись, потом хлопнули две дверцы.
Тротуар, полотно дороги покрывал тонкий слой песка. Дождь не донес его до канав, и теперь он хрустел под подошвами.
За нами следом шли двое. Они пристроились сзади, не стараясь нас догнать, будто полуночники, которые по чистой случайности оказались на нашем пути, но всякий раз замедлялись, стоило нам замедлить шаги, и ускорялись, стоило нам их ускорить.
Мы с Элианой Хочкисс направились к узкому проспекту справа от нас и так и не пересекли Баффало. Мы шли уже не в сторону выхода из лагеря, а возвращались в городскую толщу, в зону Краук; вокруг нас вновь тянулись ровные ряды одноэтажных спальных корпусов с просмоленными крышами и подчас аллеи пальм, фикусов, софор, лип. Дороги сплошь и рядом перегораживали установленные еще в минувшие десятилетия заграждения из колючей проволоки, заставы и шлагбаумы, открытые, но не уничтоженные. Нигде, в общем-то, ни души. Лишь время от времени возобновлялся невменяемый ор и лязг решетки. Безумец разгуливал где-то поблизости. Свои яростные крики он подытожил рыданиями, потом смолк. Все освещали мощные лампы, тени из-за них казались очень явственными, очень резкими. Так мы прошли три сотни метров.
Полицейские не оставляли нас. Мне удавалось сдержать тревогу на протяжении первых двухсот метров, но теперь она выплеснулась и захлестнула меня.
Элиана Хочкисс покосилась через плечо.
— Не обращай на них внимания, — сказала она. — Если демонстрировать полное безразличие, они не сделают тебе зла.
— Знаю, — сказал Дондог.
Она положила руку на локоть Дондога. То был первый раз, когда она вот так, по собственной воле дотронулась до меня, и, поскольку не отвела пальцы, превращая легкое прикосновение в дружеское пожатие, это только увеличило мою неловкость, ибо ладонь этой женщины оставалась сухою, тогда как кожа моей руки была омерзительно склизкой от пота. Дондог повернулся к ней. Он хотел сказать ей что-нибудь приятное, ласковое, но, поскольку забыл, как ее зовут, запинаясь, пролепетал нечто невнятное и вновь набрал в рот воды.
— Не бойся, — сказала женщина. — Они у нас за спиной, но они нас не слушают. Избегай только говорить по-уйбурски. Это запрещено.
— Знаю, — сказал я.
— Запрещено, чтобы не бередить старые раны, — объяснила женщина, будто чувствовала себя обязанной придерживаться официальной риторики.
— О, — сказал я, — я изъясняюсь либо на блатном жаргоне таркашей, либо как недочеловек. Я забыл все остальные языки, которые знал когда-то. Они улетучились вместе со всем остальным. С моим детством и всем остальным. У меня в голове ничего не осталось. Моя память не в состоянии… Моя память не…
— Успокойся, — сказала женщина.
Она прильнула ко мне. Я ощутил ее жар, ее голую руку, жар ее бедра. Мы шли по извилистой улочке. На дереве вдруг раскудахтались, как несушки, какие-то птицы. Не знаю, какие именно.
У нас за спиной поскрипывали шаги полицейских.
— Меня били по голове, и моя память померкла. Меня оставили как покойника.
— Не бойся, — сказала женщина, с участием сжимая мне руку около локтя и не выказывая никакого отвращения к моей влажной коже. — Я тут.
— Меня бить, — сказал я. — Моя память померкнуть. Раз и навсегда померкнуть.
— Успокойся же, — сказала женщина. — Это скоро кончится.
— Моя кожа стать влажной, — сказал я. — Мои воспоминания целиком раствориться. Меня оставить как безумца.
— Забудь обо всем этом, — сказала женщина. — Это кончится. Для этого я здесь, чтобы все это кончилось. Я тебя нашла-таки. Я тебя люблю.
Во мне не переставала расти тревога.
Я все еще не мог ничего вспомнить об этой женщине, я все еще не знал, действительно ли она принадлежит моему прошлому, не знал, хотел ли я ее когда-то или нет, у меня не получалось ответить на ее любовные речи, фразы застревали у меня в горле.
Понимая, что должен как можно скорее справиться со своими колебаниями и выдавить из себя какие-то благожелательные формулы, я протянул руку к плечу женщины и как только мог легко коснулся его. Мои пальцы гротескно дрожали. Мы замедлили шаг, почти остановились в густой тени лип. Мне было легче смотреть ей в лицо, когда я не различал ее глаз.
В нескольких кварталах оттуда с новой силой разнесся взвинченный плач безумца.
— Простите меня, Элиана, — сказал в конце концов я. — У меня в голове все смешалось. Я совсем позабыл ваше имя. Элиана как, вы сказали?
Она еще не успела ответить, как нас нагнали полицейские. Серые брюки, белая рубашка, дубинка и наручники на поясе, они расположились перед нами, предложив встать на освещенное место, потребовали наши удостоверения. Мы кротко протянули паспорта.
— Элиана Хочкисс, — задумчиво прочел первый инспектор и вернул ей обтянутый пластиком документ.
Второй погрузился в чтение моей паспортины, как будто обнаружил у себя под носом захватывающую постэкзотическую повесть. Чтение затянулось. Я не знал, доброжелательно оно или нет. Полицейский медленно перелистывал страницы. Капли стекали у меня со лба, сочились меж ресниц, рассол разъедал глаза.
— У тебя впереди еще целая неделя, — сказал полицейский.
— Да, — сказал я. — Одиннадцать дней.
— На твоем месте я бы не делал глупостей.
— У меня и в мыслях нет бежать, — сказал я. — Наоборот, прежде чем уйти, хочу сполна воспользоваться лагерем.
— И хочешь воспользоваться им в компании швитта? — удивился полицейский.
— Какого швитта? — сказал я.
Элиана Хочкисс тут же вмешалась.
— Ну и? — сказала она. — Это его дело, да?
Она была явно недовольна.
И очень красива, да, на тротуаре, в резком освещении, очень привлекательна. Она напоминала мне кого-то, кого я любил, не знаю когда, например некогда, в какой-то книге или в реальности, или где-то еще. Я хотел ей об этом сказать, но мне мешало присутствие двоих посторонних.
Полицейский покачал головой. Он ничего не добавил. Я получил обратно свой паспорт. Не поблагодарив, не попрощавшись, я обогнул белые рубашки, брюки цвета пепла. Мы зашагали дальше.
Полицейские тронулись следом за нами.
— Не беспокойся, — сказала Элиана Хочкисс. — Говори, если можешь, как обычно. Забудь о них. И о них тоже.
— Вы привлекательны, Элиана, — сказал я.
— Ты вспомнил меня? — сказала она.
Я почувствовал ее руку, которая снова искала мою. Она дрожала.
— Да, — солгал я.
От нее не укрылось, что я не вполне искренен. Ее рука еще раз вздрогнула, потом отдернулась. Мы забрели в тупик, уткнулись в высокий забор, увенчанный сверху проволокой. Из него кое-где были выломаны доски. Мы нагнулись над проломом. Дерево пахло пылью. С другой стороны среди зарослей виднелся пустой полуразвалившийся барак.
— Можно пойти на ночь внутрь, — сказала она.
— Куда? — спросил я.
— В общую спальню.
Мои губы шевелились, выговаривая беззвучные слова. Я был неспособен отыскать доводы, чтобы согласиться или отказаться. В то время как полиция наступала нам на пятки, женщина, которая якобы любила и искала меня всю свою жизнь, предлагала провести с ней ночь в пустой спальне. Это навело меня на мысль о имевших хождение в лагере маленьких феериях, ни под одной из которых не стояло моей подписи; в них все было тревожно и ложно и кончалось из рук вон плохо, но кроме этой трехгрошовой концентрационной литературы мне в голову не пришло ничего мало-мальски стабильного. Внезапно все мое внимание обратилось на то, чтобы закрыть рот, чтобы меня не застали со струйкой стекающей между зубов слюны.
— Пойдем со мной, — сказала она.
Я нагнал ее по ту сторону забора. По ходу она смела своим телом паутину и теперь истово отряхивала левое плечо. Мы оказались вовсе даже не в тени. Территорию вокруг постройки освещали фонари с соседней улицы. Растения источали ароматы земли, гнилой древесины, теплого дождя. Мы ощущали под ногами, насколько они мясисты.
— Пошли, Дондог, — позвала Элиана Хочкисс. — Я рада, что ты вспомнил меня, пусть и не вполне в том уверен. Хорошо, что ты закончишь лагерную жизнь со мной.
