Илья Бояшов - Безумец и его сыновья

Ответил монах разбойнику:

— Поистине, крохотен смысл твой, лихой человек. Мал для меня, мне большего надобно.

Посмеялся тогда вор над убогим и свернул к степным кострам. Монаха ждала голодная степь — пошел он в степь.

Попался ему раненый комиссар — замерзал на обочине, глаза его уже закатились. Спас монах большевика от верной смерти, дотащил до людского жилья, ухаживал, словно за своим братом, перевязывал раны, спасал от холода.

Когда отступила болезнь, принялся большевик упрашивать блаженного:

— Есть огонь в жизни моей — не страшна сама смерть, не страшны мучения… Но ты чего ждешь на земле? Куда бредешь, зачем? Отправляйся со мною — собирать оружие, кликать новых солдат Революции! Не гоже прозябать, когда возгорелась борьба. Знавал я бывших священников — заправские нынче они бойцы.

Монах же отвечал:

— Мал для меня твой смысл!

Ушел большевик, а монах твердил, питаясь корой и снегом:

— Поистине, крохотен смысл комиссаров!

А плут у разбойников отъедался.

Отправляясь вслед за молодцами по селам, по деревням, всегда он возвращался с добычей. Лежали в его телеге связанные поросята, кучами были навалены безголовые куры, вез также мешки с мукой и крупами. И наказывал новый повар товарищам разводить огромный костер да ставить котлы. Сам у тех котлов стряпал с утра до вечера: жарил на вертелах гусей, наваривал каши и поросят поливал их собственным жиром, приготовляя с подливками.

Возненавидели крестьяне нового повара: убегали со скотиной, прятали хлеб, заматывали платками поросячьи морды, чтоб в тайных местах те ненароком не хрюкнули. Лили слезы и проклинали обыватели прожорливого Алешку, слали на голову разбойника проклятия и заговоры — он же вел счет курам и уткам и был лишь тем озабочен, как уместить на своей телеге награбленное.

Отправились крестьяне к самому атаману и жаловались на душегуба:

— Не ты ли, батька, обещал от белых да красных спасать наши села? И за то согласны были кормить твоих молодцев. Но вот твой стряпун выгребает по избам последние крохи, выметает все до песчиночки, даже дерьмом не брезгует — вот уж страшен стал почище генералов, почище комиссарских отрядов!

Рассердился атаман, приказал привести стряпуна. Явился на суд Алешка; и в одной руке держал ощипанную утку, а в другой черпак, отвисала его рубаха от связок лука и чеснока, положил он впридачу за пазуху еще и капустный кочан, рот его был набит кашей.

И повалился в ноги:

— Не вели казнить, батька! Любят меня гуси-лебеди. Куры сами готовы ко мне бежать. Обожают меня поросятки — то-то поднимают ласковый визг, то-то похрюкивают, когда заскрипит вдали моя телега. Скажи, не был бы я так любим скотиною — разве возвращался бы в лес не с пустыми руками? Не знаю сам, что и поделать, когда отовсюду бегут да набиваются. Не могу пройти мимо такого кудахтанья, такого благодарного хрюканья! Как бы молвят: «А вот и меня возьми, утицу. И я, свинка, готова залезть в твою корзинку». И такой визг устраивают, что никакие платки, повязанные на морды, не могут их удержать.

Засмеялся атаман, сменил гнев на милость, но пригрозил: снимет шкуру со стряпуна, если далее будет он обижать крестьянина.

Алешке того и надо было.

Было много у атамана коней — но выбрал плут себе самую упрямую кобылу, с нравом бродливым и хитрым. Глядя на такого всадника, покатывались молодцы со смеху:

— Жердина на бочке красуется.

Не слушалась Алешку лошадка, и плут свирепо к ней обращался:

— Куда суешься по буреломам, колдобинам? Ужо я тебя, вислоухая мякина. Ужо окаянная беспутница, слепая безобразина, не миновать тебе, подлая, плетки…

Лошадка прядала ушами, пропуская ругань, — и шла туда, куда ей нравилось. Много раз брался плут охаживать ее плеткой.

Во время набегов позади всех трусил он на Каурой и все пришпоривал, стараясь поспеть к добыче, — но брыкалась Каурая и норовила свернуть в кусты да канавы.

Проклинал ее стряпун!

Когда же окружили повстанцев со всех сторон комиссары да казаки и прижали к лесам, к болотам, завел Алешка другие речи. Наклонясь к уху Каурой, взялся нашептывать:

— Не ты ли у меня умна, нетороплива да неходка, моя ласковая? Упитанные я позволил отгулять тебе бока! Разве буду мучить тебя, подстегивать, когда устремятся в атаку батькины отряды? То будет несправедливо — подставлять тебя, моя любимица! Спеши потише, езжай не торопясь — не ты разве любишь рыскать по зарослям, в буреломы самые заворачивать, пугаться пальбы да окриков? Не ты ли, милая, скачешь резво только в самую глушь?

Поглаживал он ласково Каурую по холке:

— Клянусь тебе, моя ушастая, — не буду перечить, коли тебе вдруг в кусты взбрыкнуть вздумается, коли понесет тебя по бездорожью.

И отпустил поводья.

Отпустили поводья и комиссары: ворвались в царские покои и расхаживали уже по залам, щелкали затворами, проверяли револьверы. Заплакала царица, затряслась от горя, и сам государь сделался бледен, а больной их сын обрадовался:

— Не иначе, явились прогнать нас из нашего дома. Снесут крышу, разломают стены да потолки… Быть мне на воле!

Просил царь к себе священника. И в то время, как пел священник дрожащим голосом, путаясь под суровым комиссарским оком, и роняла слезы царица, а государь молился, царевич твердил:

— Последний раз слышу службу в опостылевших стенах. Пора, пора в дорогу, хоть с котомкой, хоть босым изгнанником.

Шептал, сидя в своем кресле:

— Слаще ангельских голосов будет мне птичий гомон. Спасибо вам, господа заговорщики!

Слыша шепот своего сына, видя радость на его лице, крепился царь из последних сил.

В душную летнюю полночь разбудили царскую семью. Спрашивал царевич Алексей с забившимся сердцем:

— Неужели пора нам из наших комнат?

Не мог он идти, государь понес его. Царевич спрашивал, прижавшись к отцу:

— Не в саду мы? Чувствую я свежий ветер!

Спускались они в подвалы, и был могильный холод.

И твердил царевич, прижимаясь:

— Свободен! Свободен!

Его сердце сильно билось, и был он счастлив.

Зарядили бунтовщики револьверы и ружья. Вскричали комиссары:

— Смерть тирану!

И стреляли, и кололи штыками. Упав, мертвый государь сжимал в объятиях сына. Тот еще дышал. Решили палачи:

— Раздавлено змеиное гнездо! Не воскреснуть и змеенышу!

Набежали и закололи наследника.

ГЛАВА VIII

А плут с монахом повстречались на дорожном перекрестке.

Увидел голодный плут в руках монаха кусок засохшего хлеба и, подняв плетку, потребовал:

— Ах ты, подпевала поповская, ряса монашья, знаю вас, побирушек, — все бы вам шататься да смущать людей своими бреднями. Отдавай-ка сюда крестьянский хлеб, иначе будет тебе худо, бездельник! Лишу тебя тощего твоего живота.

Монах отдал хлеб. Собрался плут подстегнуть кобылку, но ограбленный молвил:

— Не скачи по той дороге. Вижу — едут навстречу веселые охотники. Комиссары в кожанках поигрывают саблями.

Повернул было Алешка назад, но тотчас сказал монах:

— Слышу, и там, за поворотом, поспешают всаднички. Заливаются казаки песней, посвистывают…

Плут пригляделся — и правда, разглядел вдали комиссаров. Прислушался — и услышал казацкую песню. Заметил он:

— Пора нам, божий человек, податься в перелесочек, веселая здесь будет встреча!

Спрятались они в лес, и сказал плут с завистью:

— Спас ты мне жизнь. Видно, зорки твои глаза, если видят они то, что еще за поворотом.

Путник откликнулся:

— Слепы мои глаза — не зрят Божьих дорог, раскинутых, словно радуги, не видят куполов небесного града. Сияние его храмов глазам моим недоступно. Не видать также ангелов и праведников, с высоты на нас взирающих, слезами умывающихся от скорби за нас, грешников! Поистине, я слеп — не увидел Святой Руси!

— Что же, — молвил спасшийся. — Тогда позавидую твоему слуху!

Покачал монах головой:

— Уши мои заложены — не слыхать мне отсюда ангельских хоров и звона колоколов Господних, призывающих к покаянию. Не слышу зова праведного — глух я, лихой человек, поистине глух.

Плут тотчас смекнул, с кем повстречался:

— Не поводырем ли прикинуться юродивому? Послушав такие речи, любой разжалобится. Будет мне ночлег с похлебкой.

Явились они в село. Увидав Божьего человека, потянулись к нему старики со старухами, женщины с малыми детьми. Обступили странника. Он же утешал:

— Видно, горячо перед престолом Всевышнего молится за нас Богородица, коли мы еще живы. Одно лишь скажу — ждите прихода Господня, о Нем думайте! Буду молиться за вас, за сирот, за невинных младенцев!

Плут тем временем, разнюхав, что все собрались возле праведника, взялся заглядывать в избы, шарить за образами. Принялся залезать в ледники да подполы. Скрутил он уже гусю любопытную шею, но успела шипнуть глупая птица — подняли крик ребятишки. Нашлись крестьяне, тотчас скрутили вора, поволокли на улицу, осыпая тумаками: