Дуглас Коупленд - Элеанор Ригби
— О да. Дженнифер из отдела кадров. Она по четыре-пять раз на кухню бегает, пока не успокоится. Однажды даже на руке написала: «выкл».
— Вот и я о том же. При нынешнем уровне медицины обязательно придумают какое-нибудь лекарство специально для тех, у кого плиты вызывают навязчивые состояния, и назовут его, скажем, «плитекс».
— Пожалуй, вы правы.
— Спасибо. И поведайте все-таки истинную причину своего визита.
Райнер кивнул мне. Я потянулась к сумочке и вынула пачку фотографий Джереми — десятки сделанных собственноручно (включая обезоруживающую улыбку) и два жалких крохотных снимка, которые передала соцработник. Разложила их на столе, получился длинный ряд. По большей части я снимала в квартире, иногда на пляже и один раз на вершине горы Граус. Выдался прекрасный солнечный день, позади, точно озеро, сверкал огнями город. Когда Клаус увидел первый снимок, я решила, что будет гуманно сказать:
— Мне очень жаль вас расстраивать, Клаус, но его уже нет. Почти семь лет.
Пожалуй, даже фанатику трудно за раз переварить такое огромное количество хороших и плохих известий. Он присел за стол, не выпуская снимки из рук, и я уже начала подумывать, не поторопилась ли с приездом.
— Как его звали?
— Джереми.
— Расскажите, каким человеком был мой сын?
— Хорошим. Только я познакомилась с ним всего за четыре месяца до смерти. Мальчика усыновили при рождении, и я ничего не знала о его местонахождении, пока он сам меня не разыскал.
— От чего он умер?
— От болезни. Рассеянный склероз. — Я заглянула в сумку. — Я тут захватила видеокассету, но на европейском магнитофоне ее посмотреть не получится.
Райнер сказал:
— Можно съездить в участок. Наша аппаратура читает любой формат.
Мы уселись напротив Клауса, стараясь не глядеть в сторону, пока он просматривал фотографии. Из уважения к чувствам растроганного отца.
Герр Байер поинтересовался, не болит ли у меня голова, и я ответила:
— Да нет, уже гораздо лучше. Наверное, это из-за перелета, да и вся та заваруха в аэропорту…
— Конечно-конечно, — с излишней поспешностью заверил меня Райнер.
— Кодеин здорово выручил. Спасибо.
— У меня еще есть, если понадобится. По роду деятельности всегда стараюсь иметь под рукой.
Клаус оторвался от фотографий и попросил:
— Пожалуйста, давайте съездим в участок.
Нас отвез Райнер на своей машине; я сидела впереди, Клаус — на заднем сиденье. Новоиспеченный отец погрузился в молчание и с напряженным лицом глядел в окно: на тучи голубей, на стайки японских туристов и на каменную кладку, витиеватую и изысканную, как в сказочном городке.
Войдя в здание участка, мы поднялись на лифте, прошли несколько коридоров и оказались в видеозале. Клаус сидел и ждал, а Райнер тем временем демонстрировал, как пользоваться техникой.
Я пояснила:
— Это запись с моего дня рождения в ноябре 1997-го, в доме у моей матери. Джереми еще более или менее владел мускулатурой лица. Мы все тогда немного набрались. Он умер примерно месяц спустя. В сущности, это последний удачный вечер.
— Пожалуйста, дайте взглянуть.
Я включила магнитофон, в который раз удивившись, что запись не пострадала от времени. Послышался треск, визг и, наконец, голоса: мы с Джереми, мать, Уильям и пара его сорванцов. Нэнси весь вечер дулась в углу. Лесли с семейством уехала на туристическую прогулку по острову Ванкувер.
Снимала в тот вечер я. Запись начиналась с фразы Уильяма: «Ну все, Джереми, сейчас мы тебе устроим испытание не для слабаков».
— Рассказывай небылицы! Мне все по зубам.
Мы с матерью гикали, ребятня визжала.
— Ну-ка, — подначивал Уильям, — а что про это скажешь… — Он вставил кассету в деку (специально раздобыли японскую модель с обратным воспроизведением), включил запись и зазвучал «Дьявол в Джорджии»13. На скорости было трудно разобрать слова: «Огнем пылает адским пик горы, затмило солнце пламя. Беги, пацан, беги!»
Сын крикнул:
— Смеешься! Вырубай свою шарманку, я буду петь!
Уильям повозился с выключателями, и Джереми бодро пропел хит наоборот. Все взгляды обратились на моего братца. Он нажал воспроизведение, и все прошло без изъяна. Мы от души повеселились в тот вечер.
Клаус поинтересовался:
— А чем вы занимались?
Я остановила запись.
— Перепевали песни наоборот. Этот фантастический дар Джереми унаследовал от меня.
Снова пошел фильм. На этот раз Уильям говорил:
— Ах ты, мерзавец, я вижу, тебя ничто не остановит. А как насчет попсы? — Уильям повернулся лицом к камере (и ко мне), а затем сказал: — Ну что, повеселимся?
Мелюзга заголосила:
— Пап, заткнись! Уильям снова:
— Ну что, повеселимся!
— Папа, ты дурак!
— Леди и джентльмены, любимая вещь всех времен и народов, «Богемская рапсодия»! «Я к смерти не стремлюсь, но жизнь порой не в радость».
Джереми сказал:
— Не мельтеши, я на этом номере пуд соли съел. Сэр Уильям, врубайте запись!
Парень встал, что само по себе уже было приятной неожиданностью, и, прекрасно владея телом, в точности изобразил знаменитого тенора. Нас настолько увлекло его исполнение, что, когда он закончил, в комнате наступила гробовая тишина.
— Ну и? — сказал Джереми. — А теперь, если желаете, воспроизведение.
Оригинал не шел ни в какое сравнение. Мы знали, что будет безупречно, и не ошиблись.
Я спросила:
— Джереми, хочешь обратиться к благодарным потомкам?
Один из мальчишек спросил:
— А что такое «благодарные потомки»?
Мать ответила:
— Благодарные потомки, мой мальчик, это люди, которые тебя помнят.
Джереми взглянул в камеру и неторопливо послал в объектив воздушный поцелуй.
— Приветствую вас, грядущие поколения. Рад наконец-то с вами встретиться. — Это был крайне волнующий момент, словно душ из лепестков цветущей сливы, что сыплются в апреле на ветровое стекло. — Рад, что вы к нам присоединились.
— Речь! — Мать безнадежно перебрала коньяку.
— Грядущим поколениям и всем, присутствующим в этой комнате, желаю мира, процветания и долгой, прекрасной жизни. — Он послал еще один воздушный поцелуй в камеру. — До встречи. Не ссорьтесь.
В комнате стало тихо. Нэнси, со свойственным ей прагматизмом, нарушила безмолвие:
— Давайте, что ли, торт резать.
Мальчишки устроили перепалку, кому зажигать свечи. И странное ощущение ушло. Я выключила магнитофон.
— Там еще есть. Мы устроили караоке-марафон. Близняшки вроде бы могут петь наоборот. Уильям — нет.
Райнер сказал:
— Я могу переписать для вас попозже.
Клаус медленно покачивался. Полицейский оставил нас, и я села возле потрясенного отца Джереми на кресло.
— Знаете, следователь мне ничего не рассказывал. У вас есть дети?
Кертец был сражен.
— Нет.
— Вы когда-нибудь были женаты?
— Я? Нет. К сожалению, мои причуды моментально отпугивали молоденьких газелей.
Мы замолчали, и Клаус попросил разрешения посмотреть кассету в одиночестве. Я оставила его.
Несколько лет назад я стала обедать в больничном кафетерии. Кормят там вполне сносно, но цель моих визитов была иной. Я наблюдала за людьми, пытаясь вычислить, какие внутренние драмы занимают моих сотрапезников. Столь нехитрое занятие помогало внести в собственную жизнь хоть толику интереса. Когда полчаса спустя в дверях видеозала появился Клаус, мне сразу вспомнились ожидающие из больничного фойе. Их многое объединяло: походка человека, утратившего последнюю надежду, адская боль в душе, беспомощный взгляд. Райнер позвал Кертеца в кабинет и пригласил присоединиться к нам.
К тому времени Клаус успел расставить все точки над «i» и понять, почему я приехала в Австрию. Он сказал:
— Вы думаете, я вас изнасиловал, да?
— Понятия не имею.
— То есть вы вообще ничего не помните?
— Ничего. — Повисло тягостное молчание. Я сказала: — Пожалуйста, расскажите мне все.
Он начал:
— Вряд ли мой рассказ соответствует вашим ожиданиям. Мы поднялись на крышу той ужасной дискотеки; целой компанией, человек восемь, наверное. Все порядком выпили, но вы накачались больше других.
— Это я помню.
— Мои друзья вели себя как самые заурядные подростки: плевались с крыши, бросали шутихи. Я бы и сам к ним присоединился, да боялся оставить вас в таком состоянии. Парни даже меня поддразнивали: «Сюси-пуси. Ой, глядите, какая нянька». И в том же роде. Потом пацаны решили спуститься вниз, чтобы закинуть удочки насчет ваших разбитных подруг, так что мы остались вдвоем. Я думал, как бы спустить вас обратно в зал, потому что это была задачка не из легких. Мало того, что крыша была покатая, мешали трубы, какие-то железные коробки и провода. А вы, хм, довольно…
— Я крупная женщина, Клаус. Чего уж скрывать.
— Да, ну и… я попросил вас рассказать о себе. Так я узнал, что вы из Ванкувера, и вам одиноко, как никому на свете. Сказали, что ваше любимое занятие — заходить в чужие дома и там сидеть, ничего не делая, просто сидеть. Никогда не слышал ничего более печального.
