Николай Крыщук - Кругами рая
Воспитывался он в детском доме. Отец сгорел от пьянки, мать, чуть не каждый день приводившую в дом нового папу, лишили родительских прав.
Штучке было лет девять, когда мать единственный раз навестила его в приюте. Привезла ржаных сухариков, большую конфету с белыми медведями на обертке, почему-то мельхиоровую вилку со стертыми зубцами («береги ее сынок, она дорогая, прячь под подушку») и младенческие носочки, которые он в тот же день выбросил. «Тебе хорошо тут? Скажи маме. Я вот на работу скоро устроюсь, возьму тебя обратно. И папа у тебя будет. Ты потерпи маленько».
Больше мама не приезжала. Аниська какое-то время ждал, что она действительно устроится на работу и заберет его, но потом стал устраиваться сам.
Неожиданно обнаружился в нем талант барабанщика. В детдоме составили оркестр. Оркестр был хилый: две трубы, балалайка, аккордеон и Аниськин барабан. Приходящий руководитель, похожий на индийского петуха, Аниську выделял и по договоренности с директором стал приглашать его во взрослый оркестр, играть на похоронах. К тому же на Аниськино исхудавшее отроческое лицо охотно покушались родственники покойного. Стал он для индийского петуха вроде талисмана.
Петух, наверное, влюбился в светлые Аниськины глаза и полностью доверял ему. Часто брал с собой в морг, чтобы тот помог определить по виду покойника, сколько из родственников можно выкачать денег. Аниське тоже, конечно, перепадали рублики. Там же в оркестре он научился пригубливать.
Вскоре уже тянул Анисьич «срочную» на Дальневосточном флоте (к связному рассказу он был не способен). Какие-то, благодаря детдомовскому детству, он получал и выигрыши. Например, к котлу, где тушилась картошка с курицей, он подходил последним, и всегда доставались ему схоронившиеся на дне драгоценные куриные ошметки с соусом.
Но здесь ждали Штучку и новые обиды. Мичман Телебзда, например, любил прикладываться к матросским физиономиям. Начальству докладывал так: «Моя задача: мы учим любить родину».
Больше других доставалось Анисьичу. За правдолюбие. Так, после ночной драки на национальной почве, когда в ход шли пряжки с напаянным свинцом, мичман выстроил всех по команде «смирно» и заорал: «Это же антифашистский поступок!» – «Фашистский», – подсказал из строя Анисьич. «Разговорчики в строю! – орал мичман. И снова: – Это же антифашистский поступок!»
Но к частным зверствам и глупости наши люди давно привыкли. Интересовали их почему-то только детские пустяки. Например, неужели никто никогда за борт не падал? Море вокруг. А если шторм? Или на корабле есть перила? «Конечно, – отвечал Анисьич. – Только не перила, а леера».
В рассказах Анисьича, повторенных не один раз, возникали всегда новые детали. Так из иных выходило, что Петух, например, не только пить его научил, но и пытался изнасиловать. Случился этот акт унижения или дело ограничилось домогательствами, оставалось неизвестным. На бестактное любопытство слушателей Анисьич отвечал, как ему казалось, исчерпывающе: «Ну, это самое… и тыры-пыры».
Сам детский дом располагался в небольшом городке на берегу Черного моря. По одним рассказам, Аниська из приюта бежал (то ли от влюбившегося в него руководителя оркестра, то ли просто от невыносимых условий общежития – «одна сорокасвечовая лампочка на спальню для двадцати пяти человек, все без глаз, ну и тыры-пыры»). По другим – закончил благополучно среднюю школу, вышел из детского дома по возрасту и работал какое-то время пожарным («в поджарой части»). Даже успел жениться. Но и с этим была неясность: то ли действительно женился, то ли снимал комнату, а хозяйка оказалась любвеобильной. «Даже слишком», – добавлял Анисьич и надолго скрывался в дыму. Потом добавлял: «В общем, сбоку бантик и черт-те что!»
По этой, видимо, причине после флота остался он на Дальнем Востоке. Забросило его на Курилы, на один из самых крайних островов Кунашир, берега которого были покрыты черным вулканическим песком. Сначала с помощью лошади, запряженной в драгу, собирал чилимов. Потом устроился на БТР, ловил сайру. Когда вспоминал, как опускали они ночью в море горящие люстры, на свет которых сбегалась эта мелкая рыбешка, голос его становился таинственным и шоколадным, как если бы рассказывал он детям сказку.
На берегу Анисьича ждала новая подруга. Но, как всегда у него, хлебнувшего бед больше, чем может выдержать организм, не очень-то она его и ждала. Любимой поговоркой Зои, когда примет, было: «Я море люблю с берега, а моряков на суше». Штучка, до одного события, думал, что говорит она это просто от веселья.
Всякий раз, когда рыбаки приставали к берегу, на острове начинался шабаш. Женщины закупали водку, накрывали столы, смывали с себя запах рыбы, потом доставали из чемоданов нескромные, из другой жизни платья и выходили на крыльцо барака ждать гостей. Ночное общение было неразборчивым. На следующий день рыбозавод отдыхал.
Инцидент произошел по вине новоприсланного парторга, который вздумал идти против природы, как ни отговаривал его начальник острова. Руководители пришли с ночным контрольным визитом. Шум гулянья давно уже превосходил океанский, и сомневаться в происходящем возможности не было. «Граждане рыбаки! – кричал парторг.
– Освободите от себя женское общежитие!» Дурак, ей-богу! Тип, между прочим, самый пригодный к размножению неполовым путем.
Из барака вышли только женщины – с топорами, ножами и поленьями. Неполно одетые, а некоторые и вовсе голые в расчете на ночь. «Иди отсюда, гондон! – хохотали они. – Козел пузатый! Или е…тъ нас ты будешь? Заходи тогда». – «Да он только хвостом из проруби рыбку умеет», – доносилось сквозь общий хохот.
Время от времени такие истории случались, не в этом дело. А в том, что подруга Анисьича, как ему охотно сообщили, была одной из самых заводных и алчущих в этой толпе.
И с этим ударом Анисьич справился. Причины своей стойкости пояснял он научным примером. Если, так сказать, опустить в бассейн руку, обмазанную минтаевой икрой, то искусственные мальки тут же бросаются на нее. А дикие (они темнее), напротив, прыскают от руки в разные стороны. Зато они и живучей. Искусственные на дармовщине теряют инстинкт самосохранения, и в море погибают чуть ли не восемь из десяти.
Анисьич, как было понятно, изначально принадлежал к породе мальков диких.
Он уволился с флота. Летом работал на заготовке силоса. Жил вместе со всеми в палатках. Здесь были в основном такие же, как его подруга, неустроенные женщины и оштрафованные за пьянку рыбаки. Бабы разговаривали о своем, громко, не стесняясь присутствия мужиков, а может быть, желая зацепить кого-нибудь из простаивающих.
Вся Россия, если вдуматься, была здесь, а Анисьич заскучал. И сам был из той же потерпевшей крушение лимиты, и гордостью не страдал, а тоска. Тоска от того, как хвастались друг перед другом, словно перед приезжими (а никто и не чувствовал себя дома, все были приезжими): «В нашей морской капусте вся таблица Менделеева». Какие жалобно-романтические и бездыханно-красивые песни пели по вечерам: «А ты садишься за рояль, снимаешь с клавишей вуаль…» И ведь многие наверняка участвовали в том, пропущенном им шабаше! «Как все это в людях уживается?» – думал Анисьич, будучи в душе человеком сентиментальным.
По осенним холодам перебрался Штучка на стоянку первобытного человека, которую нашел и отстроил для себя живущий на Сахалине лет двадцать Иван Александрович Холопов. Был это коренастый крепкий мужик. Их сблизило в свое время то, что оба они с юга, в глазах стояли одни и те же пейзажи. Нашлись, как обычно, общие знакомые. И потом, первое же солнце безошибочно выбирало именно их, награждая ранним прибрежным загаром.
Ивану Александровичу, побитому жизнью и все же веселому, тоже, вероятно, наскучило человеческое общество. Целыми днями искал он на берегу каменные наконечники копий и стрел, зубы кабана, очищал и раскладывал их на полочках. Здесь у него была своя семья: знакомый ворон, например, с седой бородой и чубом, получивший почему-то прозвище Бревентер.
Ворон здесь не любили. Были они все горбоносые, хохочущие, наглые и, как правило, алкоголички. Пили на кладбищах из поминальных рюмочек и закусывали конфетами. Звук «р» не выговаривали. Охотникам полагалось по пять дополнительных патронов на их отстрел. Бревентер жил у Ивана Александровича в изгнании, зато в безопасности и вместе с хозяином придерживался трезвого образа жизни.
Особенную страсть питал Холопов к морским ежам. Поймав очередного, высоко поднимал на ладони и произносил загадочно: «Аристотелев фонарь». И верхнюю губу с усами сладко поднимал к носу.
Много интересного услышал Штучка, когда они долгими вечерами пили чай с вареньем. Старый холостяк охотно делился своими знаниями: «Варенье лучше из черной смородины варить. Агрессивная ягода. Сама себя будоражит. Вино хорошее получается».
Вот только о своем прошлом Холопов рассказывать не любил. Штучка и не настаивал и сам о себе молчал.
