Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной
— Пришел? — сказала я. — А где Ян и бабушка?
Он был еще слишком мал, чтобы мне ответить. Но тут я увидела матушку, которая вела за руку моего старшего сына.
Таннеке посмотрела на моих сыновей тяжелым взглядом. Потом бросила на меня укоризненный взгляд, но ничего не сказала. Шагнув назад, она наступила на ногу стоявшей позади нее женщины.
— Не опаздывай, — сказала она и отошла, прежде чем я успела ответить.
У них теперь было одиннадцать детей — я узнавала о каждом новом ребенке от Мартхе и из рыночных сплетен. Но тот ребенок, который родился в день, когда она увидела мой портрет и бросилась на него с ножом, не выжил. Она родила его прямо в мастерской — потому что не могла спуститься по лестнице. Ребенок был недоношен и очень слаб. Он умер вскоре после того, как они отпраздновали его рождение. Я знала, что Таннеке винила в его смерти меня.
Иногда я пыталась представить себе мастерскую с лужей крови на полу и удивлялась, как он мог после этого там работать.
Ян подбежал к брату и повлек его в угол, где валялась кость, которую они начали перебрасывать ногами.
— Кто это был? — спросила матушка, которая ни разу не видела Таннеке.
— Покупательница, — ответила я. Я старалась оберегать ее от огорчений. После смерти отца она стала пугаться всего нового и необычного.
— Но она ничего не купила, — сказала матушка.
— У нас нет того, что ей нужно.
Пока матушка не задала еще какой-нибудь вопрос, я повернулась к следующей покупательнице.
Появились Питер с отцом — они несли половину говяжьей туши. Бросив ее на стол для разделки, они взяли ножи. Ян и малыш Франс бросили свою кость и побежали посмотреть. Матушка попятилась — она так и не привыкла к такому изобилию мяса.
— Я пойду, — сказала она, подбирая корзину для покупок.
— Ты сможешь присмотреть за мальчиками после обеда? — спросила я. — Мне надо кое-куда сходить.
— Куда это?
Я подняла брови. Я уже раньше говорила матушке, что она задает слишком много вопросов. Постарев, она стала подозрительной, хотя подозревать меня было не в чем. Странным образом сейчас, когда мне действительно было что скрывать, ее вопрос не вызвал у меня раздражения. Я просто на него не ответила.
С Питером все было проще. Когда он вопросительно поглядел на меня, я просто кивнула ему. Он давно уже дал зарок не задавать мне вопросов, хотя и знал, что у меня иногда появляются мысли, о которых я ему не говорю. Когда в нашу первую брачную ночь он снял у меня с головы капор и увидел, что у меня проткнуты уши, он ничего не сказал.
Ранки на ушах давно заросли — от них остались всего лишь крошечные затвердения, которые я ощущала, только если зажимала мочки между пальцами.
Прошло два месяца с тех пор, как я узнала о его смерти. Вот уже два месяца я могла ходить по Делфту, не опасаясь его встретить. До этого я иногда видела его издалека — когда он шел в Гильдию или обратно, или около харчевни его матери, или рядом с домом Ван Левенгука, расположенным недалеко от мясного ряда. Я ни разу к нему не подошла и даже не уверена, видел ли он меня. Он решительным шагом шел по улице или через площадь, глядя куда-то в пространство. В этом не было нарочитой грубости; казалось, что он просто находится в другом мире.
Поначалу встречи с ним потрясали меня до глубины души. Увидев его, я застывала на месте, мне сжимало грудь, и я не могла вздохнуть. Мне приходилось скрывать это от Питера-младшего и старшего, от матушки и от рыночных сплетниц.
Я еще долго надеялась, что что-то для него значу.
Но с течением времени я убедилась, что его больше интересовал мой портрет, чем я сама.
Когда родился Ян, мне стало легче с этим мириться. Сын заставил меня сосредоточить внимание на семье — как это было, когда я была ребенком и прежде чем поступила в услужение. Я была так занята сыном, что мне стало некогда глядеть по сторонам. Теперь, когда у меня на руках был ребенок, я перестала ходить вокруг восьмиконечной звезды посреди площади и ломать голову, куда меня завели бы остальные семь лучей. Когда я видела на другой стороне площади своего прежнего хозяина, мое сердце больше не сжималось, как кулак. Я больше не думала о жемчугах и мехах. И мне больше не хотелось увидеть хотя бы одну из его картин.
Иногда я встречала на улицах других обитателей дома на Ауде Лангендейк — Катарину, детей или Марию Тинс. Мы с Катариной отворачивались друг от друга. Так нам было проще. Корнелия смотрела как бы сквозь меня, и у нее был разочарованный вид. Мне кажется, что она раньше надеялась окончательно меня извести. Лисбет была занята с мальчиками, которые меня не помнили. А Алейдис походила на отца: ее серые глаза смотрели по сторонам, не останавливаясь на ближних предметах. Потом появились дети, которых я не знала или узнавала лишь по глазам отца или волосам матери.
Из всех них только Мария Тинс и Мартхе признавали меня. Мария Тинс, встретившись со мной, слегка кивала головой. Мартхе втайне от всех приходила в мясной ряд поговорить со мной. Это она принесла мне мои пожитки — разбитый изразец, молитвенник, воротнички и капоры. Это она сообщила мне о смерти его матери, о том, что он сам занимается харчевней, о том, что у них растут долги и что Таннеке попало в лицо кипящее масло.
Однажды Мартхе с восторгом воскликнула:
— Папа пишет мой портрет в той же манере, как и твой. На картине больше никого нет, и я смотрю на него через левое плечо. Ты ведь знаешь, что больше он никого так не рисовал.
Не совсем в той же манере, подумала я. Не совсем. Однако я удивилась, что она знает о моем портрете. Интересно, видела ли она его?
В разговорах с ней я не забывала, что она все еще ребенок и что ее нельзя чересчур уж подробно расспрашивать о ее семье. Мне приходилось довольствоваться тем немногим, что она сама рассказывала. К тому времени, когда она повзрослела и могла быть со мной более откровенной, у меня были свои дети и я не так интересовалась Вермерами.
Питер терпел ее посещения, но я знала, что они его тревожили. Он почувствовал большое облегчение, когда Мартхе вышла замуж за торговца шелковыми тканями, стала реже к нам приходить и покупала мясо у другого мясника.
И вот сейчас, по прошествии десяти лет, меня опять позвали в дом на Ауде Лангендейк; из которого я так внезапно убежала.
За два месяца до этого я разрезала на прилавке язык, когда вдруг услышала, что одна из женщин, дожидающихся своей очереди, сказала другой:
— Подумать только: умереть, оставив вдове одиннадцать детей и кучу долгов!
Я дернулась и порезала ладонь. Но боли не почувствовала.
— О ком вы говорите? — спросила я, и женщина ответила:
— Умер художник Вермер.
Покончив с делами в палатке, я тщательно вымыла руки и почистила ногти. Я давно уже перестала отчищать их в конце каждого дня, что очень веселило Питера-старшего.
— Ну вот ты и привыкла к следам крови на руках, и к мухам тоже, — говорил он. — Теперь, когда ты получше узнала жизнь, ты понимаешь, что без конца мыть руки нет никакого смысла. Они все равно пачкаются опять. Чистота — не главное, как ты думала в девушках. Верно ведь?
Однако иногда я засовывала себе под рубашку истолченные листья и лепестки лаванды — чтобы отбить запах мяса, который преследовал меня, даже когда я была далеко от мясного ряда.
Мне много к чему пришлось привыкнуть.
Я переменила платье, повязал чистый фартук и надела на голову свеженакрахмаленный капор. Я все еще носила капор так, как раньше, и, наверное, внешне мало отличалась от той Греты, что десять лет назад впервые отправилась на работу. Только глаза у меня были уже не такие большие и не такие невинные.
Хотя был февраль, на улице не очень холодно. На Рыночной площади толпилось много народу — наши покупатели, наши соседи, люди, которые нас знали и заметят, что я пошла в сторону Ауде Лангендейк впервые за десять лет. Придется со временем рассказать Питеру, что я там была. Я пока не знала, придется ли мне солгать ему, зачем я туда ходила.
Я пересекла площадь, потом прошла по мосту, который вел к началу Ауде Лангендейк. Я ни на минуту не замедлила шаг, не желая привлекать к себе слишком много внимания. Потом быстро пошла по улице. Идти было недалеко — через полминуты я уже подошла к их парадной двери. Но это небольшое расстояние показалось мне долгим — словно я шла по полузабытому городу, где не была много лет.
Как я уже сказала, день был теплый, и парадная дверь была открыта. На скамейке сидело четверо детей — два мальчика и две девочки, — расположившись по возрасту, как десять лет назад, когда я впервые пришла в этот дом. Старший мальчик пускал мыльные пузыри, как в тот день делала Мартхе, но, увидев меня, сразу положил трубку. Ему было лет десять-одиннадцать, подумав, я решила, что это Франциск, хотя он совсем не был похож на того младенца, которого я знала. Но тогда, будучи молодой девушкой, я не особенно задумывалась о младенцах. Других детей я не узнала, хотя и видела их иногда на рынке в сопровождении старших девочек. Все четверо таращили на меня глаза. Я обратилась к Франциску:
