Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

— И вы тоже, Бернар, насколько я могу судить! И я тоже!

— Я переживаю этот кризис вот уже лет сорок, — заметил Бернар.

— Сорок лет? Вы что, участвовали в испанской войне?

— Нет, в то время я был еще мальчишкой. Но война в Испании докатилась и до меня.

Я взглянул на него вопросительно, и он пояснил:

— Мой отец был рабочим и членом революционной рабочей партии. Они организовали в нашем городе лагерь для испанских беженцев, и отец добровольно вызвался работать в этом лагере. Иногда и я с ним туда ходил. В моей памяти сохранились слышанные там рассказы о зверствах, которые творили и монархисты и республиканцы. Может быть, именно по этой причине я и не вступил ни в одну партию. Возможно, это же повлияло на мое решение стать журналистом. Я думал, что, говоря правду, смогу чему-то помочь, смогу научить людей пониманию.

Отпил большой глоток из кружки и торжественно провозгласил:

— Говори правду! Никто тебе не запретит. Мы живем в свободной стране! Но посмотри, что с тобой происходит! Всю жизнь ты переходишь из «Прогресса» в «Прогресс» — из маленькой газеты в еще более маленькую. На тебя взваливают всю работу и выражают тебе сочувствие. Но ты знаешь при этом, что не должен переступать грань, — он предупреждающе погрозил пальцем, — должен чувствовать, где следует остановиться.

— Значит, всюду одно и то же, — грустно констатировал я.

— Про «всюду» не знаю, знаю только про самого себя. Помню, с какими большими надеждами начинал, и вижу, к чему пришел. Знаю, что мой собственный сын, которому я с детства пытался привить любовь к правде, передать свое понимание мира, сейчас торгует оружием, продает его африканцам, чтобы они убивали друг друга, и наживает на этом сотни тысяч, а возможно, и миллионы. А когда я пытался убедить его отказаться от этого бизнеса, он лишь посмеялся и обвинил меня в том, что я хочу превратить его в такого же неудачника, каков сам. Только что идиотом не обозвал! Он не присылает мне даже поздравительной открытки в день моего рождения! А Жан-Батист! Кто знает, что с ним станет, когда он вырастет?

Рассказ Бернара нагнал на меня тоску, мне захотелось уйти. Но он, заметив мое движение, сказал:

— Посидите, вы еще не выпили кофе.

В этот момент Элен с хмурым лицом поставила передо мной чашку кофе, а Бернар спокойно сообщил ей:

— Этот месье, Элен, не имеет никакого отношения к тому, что произошло с вашим мужем.

Элен пристально на него посмотрела, и он уверенно подтвердил:

— Абсолютно никакого!

— Почему вы это сказали? — спросил я, когда Элен, не произнеся ни слова, отошла.

— Потому что знаю, что вы здесь ни при чем!

К нему уже вернулась его обычная живость, и он, посмеиваясь, заметил:

— Она должна бы радоваться. Ведь постоянно жаловалась, что Юсуф, едва продерет глаза, начинает прикладываться к рюмке и уже не останавливается до самого вечера. А теперь он не пьет ни капли. Полная духовная трансформация.

Я ждал продолжения, но он сказал:

— Не смотрите на меня такими глазами! Мне ничего не известно ни о Юсуфе, ни о состоянии его духа. Но зато известно об эмире.

Я насторожился. После некоторого колебания Бернар продолжил:

— Вы должны знать, что я считаю себя ответственным за то, что познакомил вас с Юсуфом и предложил помочь ему с этой газетой. И сказал вам, что эмир прогрессивный человек.

— Что же в этом нового? Разве он не действительно прогрессивный?

— Это зависит от того, как понимать данное слово. В любом случае, прошу вас, пусть этот разговор останется между нами. Если мои источники достоверны, в вашем регионе затевается большая игра, и то, что происходит в Ливане — только начало. Расклад полностью меняется, и сейчас идут секретные переговоры между всеми заинтересованными сторонами: государствами, учреждениями, организациями. Его высочество — приводной ремень всей операции.

— Вы меня не удивили, — сказал я.

— До вас уже что-то дошло?

— Нет, я не знаю никаких деталей и не располагаю такими осведомленными источниками, как ваши. Но у меня с самого начала возникли подозрения относительно эмира и его связей, и я предупредил об этом Юсуфа.

— Тут вы допустили ошибку, дружище. Люди подобного рода не любят, чтобы кто-то раскрывал их тайны. А тому, кто раскрыл, лучше всего молчать!

После того, что я услышал от Бернара, я уже не удивлялся безуспешности своих попыток связаться с эмиром Хамидом. Но я скрыл услышанное от Бриджит и вообще не возвращался к разговору об эмире. Надеялся, что она останется при мнении, что все произошедшее вызвано его желанием выставить напоказ свое богатство. Понимал, что, если бы она заподозрила что-то другое — например, желание эмира выведать через нее мои настроения или использовать ее в качестве оружия против меня, — это вызвало бы с ее стороны болезненную реакцию, разбередило бы старые раны, которые она пыталась лечить бегством из родного города. Мое молчание отнюдь не гарантировало того, что она ничего не узнает. Я действовал исходя из эгоистических побуждений. Мысль о том, что я могу ее потерять, была для меня непереносимой.

Ощущение опасности побуждало меня еще крепче держаться за нее и все глубже погружаться в закрутивший и несущий нас обоих водоворот. Мы барахтались в нем, но не тонули, сливаясь в одну неразделимую волну, в одну каплю.

Испытывала ли и ты, Бриджит, это ощущение опасности? Ты отдавалась мне полностью и без колебаний. Порывы страсти уносили нас в запредельные дали, мы хотели изведать все и не потерять ни мгновения. Я сжимал тебя в объятиях, словно боясь, что если ослаблю их, ты ускользнешь от меня, внезапно исчезнешь навсегда. Я гладил твое пылающее лицо, эти обожаемые мною морщинки, которые прорезались на нем в момент высшего наслаждения, словно непереносимое счастье рождало столь же непереносимую боль. Я прикасался пальцами к твоим губам, полуоткрытым в стоне, от которого содрогалось твое тело, к твоей длинной белой шее с бьющейся на ней синей жилкой. Гладил твои покатые, шелковистые плечи, стремясь сохранить в кончиках пальцев ощущение их живого тепла, твои красивые руки, твои длинные ноги с маленькими мягкими ступнями, которые так же легко носят тебя по земле, как крылья — белую голубку. Я касался губами твоего лба, так возбуждающего мои чувства легкого пушка у кромки волос. Целовал твои веки и проводил пальцем по длинным мягким ресницам. Глядел в твои синие глаза, когда они сияли блеском молодости.

Я хотел навечно сохранить тебя в ощущениях своих пальцев, рук, губ. На вершине любви страшился утраты. В тот момент, когда мы были каплей, несомой волной, боялся разлуки.

И ты, несмотря на все, чувствовала, что со мной происходит что-то необычное. В тот момент, когда я целовал ложбинку между твоей шеей и плечом и гладил золотые пряди, закрывавшие мне лицо, а ты водила рукой по моим волосам, жесткость которых тебя возбуждала, ты, вдруг засмеявшись, сказала:

— Ты стал каким-то ненасытным! Что с тобой?

Я не ответил, одурманенный любовью и запахом твоего тела.

— Я, правда, такая же ненасытная, — добавила ты, продолжая смеяться, — но я боюсь за тебя.

Не поднимая головы, я пробормотал:

— Мой врач говорит, что я никогда не был в лучшей форме, чем сейчас.

— Ну вот! Я же говорила, что мы спаслись любовью. Все же надо быть поосторожнее, поблагоразумнее.

Ты почувствовала, как после этих слов мое тело слегка напряглось. Погладила меня по спине, спросила:

— Я сказала что-то не то?

— Конечно, предлагаешь умерить нашу любовь! Такие слова произносят любовники, собирающиеся расстаться!

Не переставая целовать ее, спросил:

— Сколько раз ты говорила подобные слова? Разве по мне видно, что я собираюсь отказаться от тебя? И тебе не разрешу бросить меня, даже если бы ты захотела! Ты моя собственность — я потерял тебя, а потом нашел. И хочу, чтобы ты оставалась моею надолго, навсегда. Как будто времени не существует!

Эта фраза внезапно всплыла в моем сознании, но я не помнил, когда и где я ее слышал.

В один из тех наполненных событиями дней я получил любезное письмо от редактора моей каирской газеты.

Я послал ему счет из больницы, и в письме он подтверждал, что газета оплатит расходы на лечение, и желал мне полного выздоровления и возвращения к работе. Писал, что газета гордится таким сотрудником, как я, и советовал не спешить и не приступать к работе, пока я полностью не оправлюсь. Уведомил, что, как я и просил его, не сообщил о моей болезни никому в редакции, чтобы известие не дошло до семьи.

Письмо взволновало меня. Мы с редактором были старыми коллегами. Дружба между нами не сложилась, поскольку его точка зрения на прессу сводилась к тому, что, какова бы ни была власть, он будет служить ей, пока она остается властью. Вместе с тем, к коллегам он относился дружелюбно и не отказывался помочь, пользуясь своим служебным положением. Особенно обрадовал меня отпуск, предоставленный мне «до полного восстановления сил». Он избавлял меня от чтения газет и писания ежемесячных обзоров, требовавшего поисков «любопытной» и всякой другой информации.