Василина Орлова - Пустыня
В пятой, самой дальней комнатке, когда-то жили бомжи. То есть, какие бомжи — прописанные люди. Просто пили запоем. Он умер, тело три дня лежало, пока она не вернулась из каких-то странствий. Она удавилась, там же, на ручке двери.
Я ковыряла какую-то ерунду острым носком нового сапога, отчетливо ощущая, как палец потихоньку проклёвывается в дырку, достаточно разок надеть колготки, и вот уже порвались, ногти слишком острые растут, подпиливаю, и всё равно. Поддевала и переворачивала пригоревшие к полу куски, то ли клеёнку, то ли пластик, то ли бумагу…
В мире наступила осень. Я оказалась человеком короткой весны. Я думала, она продлится долго, может, десять лет, а то и дольше, оказалось, чушь.
Я всё забыла. Сколь многому меня учили. Мне преподавали такие дисциплины, что, можно подумать, я должна была научиться достойно вести себя в присутствии настоящей человеческой элиты: лордов-интеллектуалов, князей-художников, воинов-освободителей-человечества-от-невежества и так далее. Я начинила свою память, как пороховую бочку, мелким порошком хорошенько истертых сведений, которые нормальному человеку ни в жизнь не пригодятся. Знаю, кто такой был Раймон Луллий и почему его забили камнями (хотя стоп, кажется, на счет его смерти существуют некоторые разночтения), представляю, что такое постмодернизм (почему бы и нет? Раз всё равно о нём толком никто не знает) и могу обосновать, почему вся современная культура — попытка преодолеть влияние Гегеля (а также опровергнуть сей тезис), читала Шопенгауэра и Августина и помню наизусть «Памятник» Пушкина. И, словно в компенсацию всему вздорному высокоумию и многознанию, необходимость идти на рынок или заплатить квартплату повергает меня в уныние. Не для того ведь белоручку воспитывали, не для низменных действий — хорошо ещё, могу подойти на улице к прохожему и попросту спросить, который час.
— Поехали? — не своим голосом проговорил Лёша.
У него был такой вид, словно он сказал: «Я тебя люблю». Отставил стакан чая и уставился блестящими глазами.
— Сдурел? — полуутвердительно вопросила я.
— А что такого? — заволновался Лёшка, отхлебнул из кружки и выплюнул круглую дольку лимона. — Уже вечером будем там. Красивый город, мог столицей стать в свое время. Тверь — в Москву дверь, слыхала?
Я пожимала плечами. Судя по тому, как топорщатся его реденькие светлые усики, идея захватила его по крайней мере на час. Придётся выслушать все доводы в пользу очередной авантюры.
— Люблю сорваться по-безбашенному, покатиться в неведомое. Ты подумай, все дороги перед нами открыты. Полная свобода.
— Через неделю экзамен. А у тебя репетиция послезавтра. И вообще, мороз. Тем более, к кому? У тебя там есть знакомые?
— Будут! Репетицию можно отменить…
Я снова пожала плечами, пошла в ванную. Вгляделась в своё отражение, заляпанное зубной пастой. Дома неопрятно, неуютно. Но убирать, право, лень. Какая Тверь на ночь глядя, он что, вообще?
— Оставим недопитый чай. Символично, — проорал из кухни Лёха. — Жду на площадке. Через пять минут будь готова.
Совсем уже. Воображает, сорвусь? Хлопнула входная. Ушёл. И пусть себе катится в какую угодно Тверь. Скверный экзамен.
Через двадцать минут шагали по направлению к станции, на электричку. Ехать решили на «перекладных», на «собаках». Предпоследние деньги потрачены на сигареты. Заснеженная, замотанная, беспорядочная Москва уже отсутствует в глазах этих двоих.
Курю в пустом тамбуре с тонкими металлическими стенами. Сигаретка тонкая, с золотым ободочком. А на окнах намерзший иней, как в холодильнике. Электричка трогается. Сиротливость неустроенных залов ожидания, романтика дальних перегонов, полупустых едва освещенных вагонов… Для кого-то — рутинная смена пространств, для таких, как мы, для тех, кем мы были тогда — бесприютное скитание в поисках лучшего будущего, побег от малозначащих проблем… И всегда — вечный обмен, нескончаемые необъявленные переговоры по поводу всех насущных проблем российского быта и мировой политики.
— Добрый вечер, уважаемые пассажиры, — возвещает блуждающий продавец, — вашему вниманию предлагаются остросюжетные книжки…
— Как думаешь, если, например, всучивать пассажирам какую-нибудь совершенно ненужную штуку, скажем, увеличительное стекло… Купят? — влез в тамбур Лёшка.
Я, наверно, нахмурилась. Он всё время норовил сбить меня с космических мотивов.
На платформе нарисовались трое: бородач в зелёном плаще и оранжевых штанах, маленькая девушка-гном и молодой Добролюбов с длинными волосами, в круглых очках. Люди отличают в толпе своих не хуже, чем животные — хоть не по запаху, тоже безошибочно.
— Пипл! — вякнул Лёша.
— Ага, — согласились те. — Вы тоже в Клин?
— Дальше, — хвастливо сказал Лёша.
— Мы — Вася-Без-Чайника, — представился оранжевоштанный, — Катя-Без-Оного и Кир.
— А почему без чайника?
— Потому что с чайником всякий может!
— Зачем тебе такие радикальные штаны?
— Надштанники. Чтоб теплее было. — и Вася-Без-Чайника тепло улыбнулся. — Кто вы такие?
— Без того ясно, — буркнула я, но как-то не прозвучало.
— Мы — вольные люди. — ораторствовал предводитель, задавший вопрос, чтобы, видно, эффектней представиться самому. — Философы-непаристы.
— Как?
— Краткое содержание учения классического непаризма: «Ты, главное, не парься!» — провозгласил Вася-Без-Чайника.
— В смысле, мыться нельзя? — настырно уточняла я, хотя знала смысл не хуже всякого.
Смех:
— Париться — значит, переживать. Не парься — не решай проблему до ее поступления. Будет день, и будет пища.
— Круто…
Хипы расселись по лавкам, собака пошла.
Я рассматривала на стене рекламные плакаты под картой железных дорог.
— Вот, в вагоне… — говорил Лёшка полушёпотом, показывая слушателям на пассажиров. — Смотрите, вон едет стрелецкий сын, бабушка-ведунья… Иван-дурак соседа-кощея в гости зазывает, в баню…
Было похоже. Напротив молодой семинарист прятался в газету, на первой полосе которой чернел жирный заголовок: «Славянский вопрос».
Вася-Без-Чайника проповедовал тоже вовсю:
— Цивилы — те, кто верит в силу правил. Мажоры верят в силу денег. Гопники — в силу силы. А мы не во что не верим.
Лёшка колко уткнулся в него нарочито заинтересованным взглядом начинающего журналиста.
— Тошно же, — пожаловалась я ему на ухо.
Он отмахнулся.
— И куда вы, индейцы, следуете? — усмехнулся «поддатый» проводник, явившийся внезапно, по всем остросюжетным канонам. — Денег, конечно, нет?
— Не-а.
— И на мороз не хотите?
— Точно.
— Ну, тогда рассказывайте.
— Что рассказывать?
— Живёте как. Что делаете…
— Путешествуем… — охотно зарядил Вася.
Я чувствовала жгучую неловкость перед проводником.
— Да, работал мужик всю жизнь, чужого куска не ел, зайцем не разъезжал. — забормотал мне на ухо Лёшка, уловив состояние. — Наверняка репку какую-нибудь сеет, картошку культивирует какую-нибудь. И… и… глину ворочает. Или что там. Чтоб помощь в хозяйстве. Вон руки какие, вычерненные до морщинок углем, землею, пылью дорожной…
Вася тоже чего-то гнал.
— Ишь, — дивился проводник рассказу. — Без дому-то как же, на ночь глядя? Бедные детки, сироты.
«Сироты» — с ударением на «и», как неожиданно прозвенело. В отношении ребят к этому человеку сквозила симпатия сочувствия (не умеешь ты, дед, жить, а только пахать умеешь), а он — «сироты».
Электричка застопорилась с железным скрежетом. Клин.
— Прощайте, сэры и сэрули, — сострил Вася-Без-Чайника и удалился со своей свитой.
— Похоже, придется слегонца зависнуть, — осторожно поведал Лёшка. — Следующая собака ползет через час.
— Проблем-то! — бодро откликнулась я. — Посидим в зале ожидания.
Высокий сводчатый потолок. Придорожный буфет. Пять столов, застеленных синими клеенчатыми скатертями. Окно над дверью, единственное здесь, занавешено тюлем. Стойка — витрины со всяческой полуфабрикатной снедью, от поп-корна до таранки. Здесь и пища готовится, и посуда моется. По стенам — пластмассовые завитки винограда, напоминание об уже забытом уюте.
Лёшка что-то карябает в путевой журнал. Я думаю о своём. О существовании такого места забывают ещё до того, как выходят отсюда. Зато, если попадают ещё раз, оно кажется знакомым, будто всегда стояло перед глазами.
Посетители заведения. Мужики с бутыльком живой воды. Престарелая барышня, жеманно заложившая ногу на ногу. Строгая старушка косится на нее. Беспризорное дитё шастает тут же, успело стянуть с прилавка пару монет, доверчиво оставленных прямо так, а может, как раз для него, но не подано, а так, не напрямую… Я думаю, что на юных физиономиях соотечественников удивительно часто проступает — нечетко, как на недопроявленной фотографии — старческое выражение. В старости же лица сохраняют какое-то трогательное, беспомощно младенческое выражение.
