Алексей Слаповский - Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать

Племенная любовь

Ду Ру пришла пора жениться. А обычай в их племени был таков: созревший юноша подходит к девушке и говорит:

— Ыз? — то есть: «Хочешь быть моей женой?»

И она отвечает или «На», то есть «Да», или «По ше на», то есть «Нет».

И вот Ду Ру подошел к Фу Ты.

— Ыз?

— По ше на.

Ладно. Подошел к ее сестре Ну Ты.

— Ыз?

— По ше на!

Обидно. Подошел тогда к третьей сестре Гну Ты.

— Ыз?

— По ше на!

И так, к кому бы ни подошел Ду Ру, никто не хотел за него замуж. И не то чтобы он беден или некрасив был, но вот как-то не совпадало что-то. А главное, подумал, Ду Ру, наверное, есть в нем что-то такое, что настраивает девушек на смешливый лад (когда приезжали белые люди, его всегда заставляли валять дурака, строить гримасы и корчиться, уверяя белых, что это есть древние пояски и обычаи; белые охотно фотографировали, давая за это деньги, которые брали себе хитроумные старейшины).

Но Ду Ру хоть и смешон был, а не дурак. Осмыслив свои действия, он решил поступить иначе.

Он подошел опять к той же Фу Ты, выпалил:

— Ыз? — и убежал. Только розовые пятки сверкали.

Растерявшаяся Фу Ты только пробормотала:

— Муд Ил Ло! — что означало «вот чудак».

Она бродила по селению и окрестностям, что сказать этому идиоту: «По ше на». Но выяснилось, что он отправился на охоту.

Прошел день, второй, третий.

Никто не беспокоился: такое бывало. Или вернется — или пропадет. Никто не способен помочь, судьбу человека решает всесильный Ам Бете.

И тогда Фу Ты отправилась в лес.

И через полдня, обнаруживая следы Ду Ру с помощью острого взгляда и тонкого нюха, она нашла его безмятежно спящим на полянке.

— На! На! — завопила счастливая и до смерти влюбившаяся Фу Ты, падая на Ду Ру и обнимая его.

— Давно бы так, дура, — сказал Ду Ру, мощный спросонья, переворачивая Фу Ты и овладевая ею.

А всесильный Свезз Ло (лесное имя одного и того же бога) шептал в листьях деревьях:

— Го-ди, го-ди! — что означало: «Держи паузу!»

Любовь будущего

Человек мужского рода Д. (или сокращенно ч.м.р., или, по-другому, чмэр) захотел спариться с человеком женского рода Л. (или ч.ж.р. — или, скажем, чжэра). Но чжэра Л. в это время стремилась спариться с чмэром М. И ей это удалось.

Через три года она бросила чмэра М., и чмэр Д. тут же приступил к ней. Но чжэра Л. успела уже захотеть спариться с чмэром Н. И ей это удалось.

Через пять лет она бросила чмэра Н., и чмэр Д. тут как тут. Он уже руки протянул, но чжэра Л. увернулась, потому что сильно захотела чмэра О.

Через два месяца она бросила чмэра О., и чмэр Д. обнял ее крепко и дал понять.

И она уже склонилась, но, склоняясь, заметила игристого чмэра П. и бросилась к нему. И, по обыкновению, добилась своего.

Через полгода она бросила чмэра П., и чмэр Д., улучив момент, наконец спарился с ней. Три дня и три ночи они не расставались. Чжэра Л. оказалась удивлена и довольна. Она оказалась счастлива.

Утром четвертого дня безумно окрыленный чмэр Д. вышел на улицу, чтобы пройти по улице, щурясь на солнце, и купить шампанского в ближайшем магазине. Купив его на соседней улице, он пошел назад. Он свернул на улицу, где жила и ждала его счастливая чжэра Л., и лицом к лицу столкнулся с девушкой женского пола (дэжэпэ) неизвестного имени. Он остановился, как вкопанный. Дэжэпэ была юна и хмельна. Кожный покров ее был цвета подсолнечного масла (производства Милюхинской маслобойни, знаете такое? — с горчинкой…), на нем (на покрове) там и сям посверкивали золотистые волоски. Нижние конечности дэжэпэ были длинны, верхние тонки, но округлы. Два бугорочка молочных желез сквозь тонкую маечку иглами впились в мозг Д. Эта маечка открывала вопиющей гладкости кожную обтяжку брюшной полости (и невероятно было представить, что там, как у всех, десятки метров толстых и тонких кишок, казалось — лишь однородная плотная плоть), кроме маечки на ней были короткие шорты, топорщащиеся слегка складками в области логова лона… Эта дэжэпэ была утренне свежей, несмотря на хмель, но она несла в себе и темную, сладкую, как боль, ночь. И были у нее еще невероятно белые зубы. Улыбнувшись этими белыми зубами, дэжэпэ сказала:

— Опохмелиться мне несешь, чмэр?

Д. промолчал.

Она засмеялась, взяла у него бутылку; откупорила и стала пить, обливаясь влагой и пеной, запрокинув голову, и игра горла ее, в котором двигались кольца трахеи, перекатываясь под кожей, чуть менее смуглой, чем все остальное, свела с ума чмэра Д. окончательно.

А чжэра Л. не дождалась его ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю, ни через год.

История эта абсолютно правдива, жаль только, что не может подтвердить это сам чмэр Д., потому что с того дня его никто нигде и никогда не видел.

Разбойная любовь

Стенька Разин, досыта натешившись с запуганной измученной персиянкой, хмуро глядел в ее напрочь непонятные глаза и говорил:

— Чего молчишь, дура? Учись по-нашему! Дескать, дроля мой! Коханый, любый, ненаглядный. Мы ж не собаки, чтобы молчаком-то? Ай?

Персиянка молчала.

— Учись, говорю! — велел Степан. — Дроля! Ну? Скажи: дроля! Дро-ля, харя твоя бусурманская!

Персиянка молчала.

Степан схватил ее за руку и поволок из шатра, шагая через тела сотоварищей — пьющих или спящих или неутомимо, с конским ржаньем, бесчестящих персидских девок (некоторых до полусмерти уже доконали).

Никто не обратил на атамана внимания (потому что в гульбе нет атамана).

Степан подвел персиянку к борту.

— Последний раз прошу! — закричал чуть не со слезой Степан, разогревая в себе истошную кровавую жалость к человеческой жизни, над которой он хозяин. — Скажи: дроля!

Дрожащие губы персиянки произнесли:

— Дьдь… дьдье… ля…

— Не можешь по-нашему — не берись! — рассудил Степан и урезал персиянку по морде — как он привык, как русский мужик всегда бабу бьет, не балуясь иноземно пощечинкой, а полновесным кулаком — не бабу, в общем-то, бья, а человеческого друга, спутника или врага жизни.

Персиянка кувыркнулась за борт.

Степан стал плакать и пинать ногами сотоварищей, чтобы бросились и спасли любу его дорогую персиянскую, ненаглядную, сулил злато и серебро.

Сотоварищи посылали его ленивым матом.

На уроке

Учительница:

— Какое главное слово в предложении «Я люблю тебя»?

Вовочка:

— Если говорит женщина, то «тебя», если мужчина — «люблю».

Учительница (лукаво подсказывая):

— А «я» не может быть главным словом?

Вовочка:

— Может. Когда никто никого не любит.

И о том же в рифму

Посвистываю, пью и строю,

собою занятый вполне.

Но я не знаю, что с тобою, -

последнее, что нужно мне.

Зима порой сменилась летней.

Все та ж небесная луна.

Ты — будто в комнате соседней,

куда нет двери и окна.

Я жгу мосты, даю обеты

и нарушаю — и опять.

А в это время — что ты, где ты? -

Всего лишь, что хотел бы знать.

И мне б войти в другую воду,

но пересохли воды русл.

И сам я, слушая природу

свою, стал тяжек и огрузл.

Рука ль на лук, нога ли в стремя,

язык ли тешет колья фраз…

Все та же мысль: «А в это время -

где ты сейчас? Что ты сейчас?»

15 января 2000.

Совесть

Промыслов убил человека.

Так как-то получилось.

Другой бы смолчал, а он пришел домой и за ужином рассказал жене.

— Эх ты, глупенький! — сказала жена.

И Промыслову стало совестно.

Теперь он никогда больше не будет убивать людей.

Гигиена

Шел Ситров, ковырялся в ухе.

С балкона увидел его подслеповатый Бодров, и ему показалось, что Ситров говорит по мобильному телефону.

Ишь, сволочь, подумал он. Сам взаймы вечно берет у всех, а сам по дорогому мобильному телефону разговаривает средь бела дня с деловым и важным видом!

И всем рассказал об этом.

И все перестали давать взаймы Ситрову.

И он обнищал и умер с голода.

А мыл бы уши, был бы жив.

Герой Анисимов

13 марта 2002-го года, в среду, в шесть с половиной часов вечера Анисимов ехал на эскалаторе станции метро «Тимирязевская» в городе Москве, возвращаясь с работы.

И увидел банановую кожуру, которая лежала внизу, слегка слева, ну, то есть, не там, где люди стоят, а там, где ходят. Кто-то ее, надо полагать, недавно бросил.

Это хорошо, подумал Анисимов, что я ее увидел и что я еду справа, а не иду слева. А если бы я шел слева и не увидел, я мог бы наступить, поскользнуться и жестоко упасть.

Какой подлый человек тот, кто бросил кожуру, подумал еще Анисимов.

Но ведь другой, подумал он тут же, не заметит — и наверняка поскользнется. Надо ее отбросить.