Маша Царева - Женщины Никто
— Ир… — сконфузилась она, — платье‑то… Ну ты сама подумай, зачем ей такое платье? — Ее руки нервно комкали подол. — Она такого и не носила никогда. А мне так идет. Бог даст, она и поживет еще. Нехорошо так, в самом деле, при живом человеке похоронное платье шить.
— Бери, — поникла плечами Ирочка. — Что с тобой сделаешь. Я другое сошью. Все равно вечерами дома.
Нинель притянула ее к себе, уткнулась раскрасневшимся лицом в ее плечо, замерла, как пригревшаяся на камне змея. Ирочка была полная, теплая, как плодородная земля, а Нина — сухая, твердая, с ранними морщинками.
— Ир… А может, того… Споем?
— Ну давай споем, — без энтузиазма согласилась Ирина.
Они вернулись в гостиную, уселись рядом на диван и тихо, с чувством, затянули:
— Не слышны в саду‑у даже шорохи…
«Все здесь замерло до утра‑а!» — тихонько подхватила в своей комнате Евдокия Семеновна.
Старческий голос хрипловато дребезжал, норовил ухнуть вниз, безбожно путая ноты, но Евдокия этого не замечала. Сама она слышала хрустальные переливы юных голосовых связок, которые не поливали водкой в минуты печали, не обкуривали «Казбеком», не опаивали горячим чаем, не надрывали в ежедневных разговорах, спорах, истериках — юный серебряный голос во всей его мочи. Пела она сквозь улыбку, смакуя каждое слово. Ей было восемнадцать, восемнадцать, восемнадцать лет, и каждый день она наряжалась в белые платья, танцевала, играла фортепьянные этюды восхищенным гостям и тайком от матери подрисовывала брови и чернила родинку над губой. Каждое утро она подскакивала с кровати навстречу солнечным зайчикам, шелковым туфлям, ванильным духам, пыльному асфальту, разбрасывающим пух тополям, вишневому компоту, побренькивающим трамваям, рыночной сутолоке, гитарным романсам, томику Цветаевой, пористому хлебу, звонкой болтовне, юбке солнце‑клеш. Она была влюблена, молода и счастлива.
Иногда сквозь эту золотую негу прорывались другие непрошеные образы: резкий запах лекарств, жухлые обои в незнакомой неуютной комнате, вонючий козий платок, бессильная морщинистая рука с пожелтевшими твердыми ногтями. В ее голову врывались чужие воспоминания. Вот она стоит на пороге роддома с перевязанным красной лентой тоненько попискивающим кульком. Кто прячется в одеялах, кто? У нее, Евдокии, нет детей, она слишком молода. Почему все говорят, что ей повезло, родить в сорок лет?
Вот она плачет, уронив голову на кухонный стол, а чужой мужчина, небритый, болезненно бледный, с ранними залысинами, что‑то ей говорит, резко и зло. Евдокия понятия не имела, кто этот мужчина и почему он так с ней обращается, зато она знала точно, что у него есть другая женщина и он хочет уйти. Даже имя этой женщины почему‑то знала — Зинка.
Вот она, намотав на руку старый ремень, носится по квартире за чужой вертлявой девчонкой. Опять принесла двойку. Опять опрокинула кастрюлю и пролила суп. Евдокия на трех работах пашет, чтобы эту маленькую мразь содержать. А та ее ни в грош не ставит, эгоистка проклятая. Откуда эти мысли, откуда?
Вот она, плотно сжав губы, с ненавистью смотрит на молодую девушку. Некрасивую, нескладную, зато молодую, белокожую, с естественным ярким румянцем. Девушка говорит: «Мама, ну что тебе, сложно, что ли? Я тебе билеты в Ленком взяла. Не пропадать билетам же!» А Евдокия, презрительно скривив губы, отвечает: «Я буду спектакль смотреть, а моя дочь мужика приведет? Проститутка малолетняя. Я всю жизнь на тебя положила, а у тебя никаких мыслей, кроме мужиков поганых!» — «Но мне восемнадцать», — растерянно отвечает дочь.
Эта сцена почему‑то представлялась ей много раз. Причем белокожая румяная девица становилась все старше и тусклее, время вытягивало ее лицо, выдергивало и белило волосы, сушило и обесцвечивало глаза. А разговор был все тем же. А когда ненавистная девица, нарумянившись, собиралась уходить, Евдокия зачем‑то хваталась за сердце, оседала вниз по стене и слабеющим голосом шептала: «Не надо „Скорую“… Отпусти меня, пожалуйста». И краем глаза наблюдала, как суетится дочь, и почему‑то это было приятно.
Иногда Евдокия думала, а вдруг все это правда? Вдруг юбки солнце‑клеш, шелковых туфель и фортепьянных романсов давно нет, а желтая морщинистая плоть и бесцветная некрасиво располневшая женщина, каждое утро впихивающая в ее рот пригоршню разноцветных таблеток, есть? Но тут же сама себя одергивала.
Нет, нет, ничего этого не было, никогда.
Все впереди.
И снова Анюта сидела в прокуренном баре, в котором ей совсем не нравилось, и снова пила разноцветный коктейль, который казался ей чересчур сладким и крепким, и снова ждала мужчину, с которым у нее, скорее всего, ничего не получится.
Ее второе свидание, организованное брачным агентством. На этот раз она должна встретиться с бизнесменом сибирского происхождения по имени Николай. Судя по трем фотографиям, которые ей показали в агентстве, он был классическим сибиряком — косая сажень в плечах, богатырский рост, здоровый яркий румянец, открытая улыбка на простом русском лице. В общем, совсем не ее тип мужчины. С детства Анюте нравились актеры, которые играли не румяных красноармейцев, а белогвардейских подлецов. Субтильные, невысокие, бледные, с благородным высоким лбом и, возможно, чуть удлиненным аристократичным носом, тонкими усиками над жесткой губой, изящными музыкальными пальцами. И чтобы никакой пошлой показухи — мощных перекачанных бицепсов, бычьей шеи. Казалось бы, откуда в ней это эстетство? Ее Вася был именно таким. Он был сильным, но почему‑то казался беззащитным. Он мог в любой драке победить, но выглядел при этом так, словно его можно перешибить дамским мизинчиком.
Сибиряк между тем опаздывал уже больше чем на четверть часа. «А может быть, он увидел меня издалека и передумал подходить? — вдруг мелькнуло у нее в голове. — Все же на тех фотографиях я выгляжу моложе, интереснее…»
Она пошарила взглядом по залу, но никого, похожего на Николая, не обнаружила. Несмотря на прайм‑тайм — пятница, восемь часов вечера, — в баре было немноголюдно. Две девушки в одинаковых ажурных чулках, с макияжем Эльвиры — повелительницы тьмы и характерными замашками кокоток из Моршанска — уныло курили за угловым столиком. Единственный посетитель мужского пола, устроившийся за стойкой, видимо, в их круг интересов не входил. Был он немолод, вид имел изрядно помятый и вообще мало походил на человека, которого может заинтересовать продажная любовь. Что‑то в его облике показалось ей знакомым, но она никак не могла сообразить, что именно. Бледное, с нездоровым желтоватым оттенком, лицо, видимо, мало бывает на свежем воздухе, мало спит, а пьет не первый день. Растрепанные русые волосы красиво тронуты сединой. В длинных пальцах он нервно крутит сигарету, мнет, но не закуривает. Лоб нахмурен, как будто бы он о чем‑то напряженно думает, о чем‑то не очень приятном.
Внезапно мужчина резко повернулся и уставился прямо на Анюту. Она смутилась. Кончено, он заметил, как она на него таращилась, и ему стало неприятно. Она стала смущенно разглядывать подтаявший айсберг молотого льда, плавающий в ее коктейльном бокале. И опомнилась, только когда он к ней подошел и без разрешения уселся на пустующий стул, предназначенный для сибирского Николая.
— Вам автограф? — вместо приветствия устало поинтересовался он. — Если да, то давно надо было попросить. А не гипнотизировать меня как удав кролика.
— Простите? — окончательно смутилась она. — Не обижайтесь, я рассматривала вас от скуки. Больше не буду смотреть, честное слово. Если хотите, вообще могу сесть к вам спиной.
Он рассматривал ее с любопытной улыбкой.
— Вы что, работаете здесь?
— Нет, что вы, — рассмеялась Анюта, а когда до нее дошел смысл этого вопроса, цветом лица сравнялась с клубничной «Маргаритой» в ее бокале. — То есть вы приняли меня за одну из этих? — Она неуверенно кивнула в сторону размалеванных девиц, которые теперь косились на их столик с досадой и завистью. Еще бы, единственный клиент уплыл к какой‑то непонятной тетке неопределенного возраста и немодного пятидесятого размера.
— Кто вас знает, — пожал плечами странный мужчина. — Здесь и не такое встречается. Извините, если обидел. Значит, вы здесь отдыхаете? Что‑то вы не похожи на человека, который любит шляться по барам.
— Я одного человека просто жду. Он опаздывает, а может быть, и не придет уже.
— Неужели вам назначили свидание в этом заведении? — прищурился он. — Если так, то можете сразу уходить. Либо он вас стесняется, либо недооценивает, либо у него просто нет вкуса к жизни.
— Почему это? — опешила она.
— Да потому что это самый завалящий бар во всей Москве, даром что находится в центре! — громко рассмеялся он. — Я все жду, когда же они эту лавочку прикроют. Посетителей‑то нет почти. Непонятно, за счет чего выживают.
