Мигель Сильва - Избранное
Викторино оставил их хохотать и потешаться над осколками разбитого праздника Нены Лондоньо. Мона-Лиза распрощалась с остатками своего одеяния и нагишом носилась по улицам Кантри — леди Годива верхом на мотоцикле Рамунчо. Викторино оставил их веселиться и ведет свой «мазератти» вверх по Панамериканскому шоссе, вверх, к туманам, подальше от Лос-Текес, подальше от Лос-Колорадос, в сторону Гуайяс, к ущелью, где собираются скопища леших, которые обычно бродят в одиночку по долинам Арагуа. Или, может быть, не лешие, а просто голоса гор призвали его к себе. «Мазератти» начинает спуск, Викторино ни с того ни с сего включает радио — неожиданно из металлического ящика вырывается оркестр Берлинской филармонии, неожиданно из деревянного ящичка вырывается «Фантастическая симфония». Такая музыка Викторино не знакома, но романтическая мольба скрипок не позволяет ему прихлопнуть ее. Когда стихли скрипки, заплакала валторна, одинокая и печальная. Хватит с меня барахтаться в этой блевотине, подумал Викторино. Викторино должен уехать из этой несчастной страны, Мальвина, из этого эмбриона страны, из этого зародыша родины, законсервированного в бутылке со спиртом. Его единственным багажом будет воспоминание о вас, он сядет на трансатлантический лайнер, носящий имя Мальвины, он пересечет моря, пахнущие Мальвиной, под небом цвета Мальвины он сойдет на берег в порту, где никто не будет знать, кто он, поселится в каком-нибудь тихом предместье, где часы, возвещая полночь, будут повторять двенадцать раз подряд имя Мальвины. А вы останетесь заживо погребенной в этой тюрьме, желающей казаться страной, вы — гладиолус утренней мессы, лилия теннисной площадки, гвоздика за тенистой оградой, тюльпан на клумбе, незабудка у радиолы, virgo potens, virgo clemens, virgo prudentisima [89], пока не выйдете замуж, пока вас не выдадут замуж за одного из сорокалетних друзей вашего дома, доктора права, или инженера, или биржевика. Никогда еще не было в Каракасе такой свадьбы. Викторино должен уехать из этой карикатурной страны, Мальвина. Церковь заполнена музыкой и светом, невеста диво как прекрасна, она кажется ангелом, эта невеста; вы торжественно шествуете среди шушуканья старух и звуков органа, вы согласны назвать его своим супругом? Викторино узнает эту новость где-нибудь в Копенгагене, случайно натолкнется на старую газету, на декабрьский номер где-нибудь в консульстве, увидит вашу фотографию в флёрдоранже и список блестящих гостей. Викторино предпочел бы прочесть о скоропостижной христианской кончине сеньориты Мальвины Перальта Ульоа. Какой страшный удар, какая боль в сердце. Но это легче перенести, чем… Он должен удрать из этой страны, Мальвина, по морям цвета Мальвины, добраться до какого-нибудь захудалого порта, где ему дадут работу грузчика, он будет пить джин в тавернах, пахнущих смолой и опилками, обнимаясь с матросами и проститутками, он станет рассказывать им о своей кузине и возлюбленной, они будут грубо хохотать над его излияниями, Викторино трахнет свой стакан о блестящую медную стойку. Он должен уехать из этой ужасной страны, Мальвина, взяв с собой только память о вас, чудесную память о вас, Мальвина. Воркованье арфы пробилось сквозь пение скрипок, как жалоба покинутой голубки, которая плачет под дождем; по мановению дирижерской палочки Караяна порывисто взметнулся и понесся вальс, «мазератти» в такт ему плавно огибает отроги горы. Все дерьмо, и я сам дерьмо, думает Викторино. Его безумное увлечение обнаружилось тем самым вечером, когда вы праздновали свой день рождения, Мальвина. Викторино танцевал с вами весь вечер, сам не зная почему. У него была подружка, Люси, которая безутешно ревела, глядя, как вы оба танцуете: нехорошо, когда кузен и кузина так ведут себя. Когда-то вам нравилось носиться на его мотоцикле, прижавшись к его свитеру, и он чувствовал на своей спине тепло вашей груди; когда-то вы вместе плавали в бассейне, и Викторино тихо скользил под водой, чтобы вдруг вынырнуть рядом с вами; когда-то вы его называли не Викторино, как все, а Индейский Вождь, почему Индейский Вождь? Но безумная страсть обнаружилась только в тот вечер, в ваш праздник. Люси рыдала под пальмами в саду и хотела умереть. Викторино танцевал с вами, и только с вами, прижимаясь все теснее и теснее, все более забывая — и вы и он, вместе — о глазах, которые вас окружали. Просто невероятно, чтобы двоюродные брат и сестра… Викторино должен исчезнуть с этой жестокой и ядовитой земли, где все смотрят друг на друга злобно, как ростовщики, где каждый, куда бы он ни шагнул, тонет в ненависти и грязи, где всюду лианы ненависти, тростниковые заросли ненависти, Викторино должен бежать из этой страны, Мальвина. Он танцевал с вами и поцеловал вас в губы, плевать хотел он на всех. Мамочка, сидевшая у стола, не спускала с вас взгляда, двоюродные брат и сестра! Мамочка сидела бледная и ошеломленная среди бутылок шампанского и канделябров; Люси исчезла. Викторино впервые назвал вас «моя красивая собаченька», его пылающее сердце вечным волчком закружилось у ваших ног, он не может жить без вашего тела, Мальвина. Он должен бежать из этой страны, его сердце бьется у теней под вашими глазами, Мальвина, ему надо бежать, любым способом бежать из этой страны, из этой несчастной страны. Гобой и английский рожок льют свою пасторальную печаль. Утро уже воскресает над долинами, посветлели огромные седловины меж ближайших холмов, зеленые горы-храмы прорезаются из тьмы, черные быки бредут по серому небосклону, черные быки пасутся на голубых пастбищах, заново воссоздаются очищенные от ночной тьмы изменчивые очертания облаков. Из ущелий поднимается запах только что скошенной травы, аромат сахарного тростника, разносимый ветром; дурманит голову сладкое дыхание сотен, тысяч цветущих деревьев. Флейта и кларнет чирикают среди волнующегося поля скрипичных колосков. Сколько оттенков зелени вокруг: от немощной, желтеющей в ближайшей лощине, до густой и таинственной, чернеющей в дальних ущельях. Уйти из этой страны, бежать от этих слишком красивых, окропленных росой пейзажей, послать к черту эти смирные, готовые уступить человеку лощины и склоны. Все сдаются, я не сдамся, подумал Викторино, подумали вы и ваши упрямые чресла, Мальвина. Если Викторино останется с вами в этой стране, если откажется от своей ничем не ограниченной свободы, если растопчет свои принципы, которые велят ему не быть похожим на других; если он усмирит себя, чтобы жить под вашей сенью, как какой-нибудь кокер-спаниель, ушастый и мохнатый, как кокер-спаниель, отец Викторино подарит супружеской чете прекрасную усадьбу, зажатую со всех сторон этой бурной зеленью, а ваш отец, Мальвина, откроет вам солидный счет в National City Bank. Дон Викторино Перальта, поставщик чистокровных лошадей; дон Викторино Перальта, поставщик бычков-гольштинцев и цыплят-леггорнов, — это он сам, а его прекрасная супруга Мальвина Перальта де Перальта, восседающая верхом на буланой кобылке, — это вы. Какое убогое счастье, какая деревенская скука, Мальвина. Викторино предпочитает бежать из этой страны, путешествовать с памятью о вас, крепко зажатой под мышкой, как портфель; предпочитает удар ножом в каком-нибудь кабаке Роттердама. Он ведь не кто иной, как грустный буян, Мальвина. Молодость больше всего поддается грусти, он зовет вас из своего удручающего одиночества, которое разделяет с ним только мотор его автомобиля. Вы ему не отвечаете. Ему отвечают аспидно-черные тучи, скапливаясь там, вдали. Он снова зовет вас, потому что ему нужно ваше тело, Мальвина, но ему отвечают только темные тучи, грохочущие вдалеке, как литавры; он зовет вас, зовет из своей покачнувшейся башни, Мальвина, но сейчас даже грязно-серые тучи ему не отвечают. Викторино должен бежать от этого безмолвия. Викторино увеличивает скорость «мазератти», его подгоняют своим резким грохотом литавры, своим воинственным кличем корнеты, своим гневным ворчанием контрабас. Влекомый бризом скрипичных смычков, подстегиваемый ритмом «Шествия на казнь», «мазератти» дерзко рассекает воздух на два потока, на его ветровом стекле умирают, распятые, две желтые бабочки, «мазератти» — серебряный рев, летящий вниз по горной дороге, как глас самого Иеговы. Разве я не самый разудалый и лихой из нашей компании? — думает Викторино. Да, это так, Мальвина, Викторино Перальта запалил костер, чтобы сжечь в нем ученую мудрость бакалавра философии, Викторино Перальта тошнит от покорной уступчивости маменькиных сынков, Викторино Перальта слышать не желает о делах молодых революционеров, Викторино плевать хочет на рахитичных и вдохновенных поэтов-герметиков, у Викторино Перальты нет идеалов, и он гордится этим, зато у него крепкая грудь, Мальвина, крепкие бицепсы, крепкие челюсти, крепкое сердце, если оно понадобится; зато он владелец и водитель этой мощной машины, которая повинуется его рукам, его ногам, его крикам, Мальвина, как ослик соседнего булочника. Шины фальшиво шелестят на поворотах, шины верещат, раздраженные слащавым визгом фагота, пришпоренные нервным пиццикато скрипок. Спидометр показывает сто десять, когда они обходят старый кремовый «додж», сто двадцать — когда они настигают голубой «бьюик», сто двадцать пять — когда они обгоняют черный «кадиллак», Викторино правит с безупречной четкостью, левая рука там, где полагается быть одиннадцати на воображаемом циферблате, правая — там, где должно быть три. Спидометр показывает сто тридцать, когда они пролетают мимо грузовика, который сдуру не хотел пропустить их, шофер крикнул ругательство, которое унес ветер. Я любого крутану, как эту баранку, думает Викторино. Викторино имеет полное право ехать со скоростью ста сорока километров в час, Мальвина, Викторино управляет этим страшным «мазератти», будто бы это ослик соседнего булочника; у Викторино в мозгу как на ладони каждая его гайка, каждый тросик, каждая капля бензина, и прибавьте к этому еще опыт Викторино, его мускулы, его реакцию, его нервы. Спуск со скоростью ста пятидесяти километров в час по горной дороге — это для него такое же безобидное времяпрепровождение, как для малыша прогулка в нарядной коляске. Викторино когда-нибудь все же сбежит из этой страны, Мальвина, он будет участвовать в настоящих гонках, будет участвовать в международных автогонках в Монсе и в Ле-Мане. Викторино Перальта, улыбающийся, в шлеме, непревзойденная южноамериканская звезда, новый Фанхио. Гирлянды цветов и поцелуи белокурых девиц у финиша. Жаль, что разбился на последнем повороте английский чемпион. А Викторино будут осаждать фоторепортеры, Мальвина, его будут атаковать любители автографов. Викторино Перальта побил мировой рекорд, станут кричать громкоговорители. Да, то будет рывок наперекор времени и наперекор смерти, не то что эта любительская прогулочка, это шествие со скоростью каких-то паршивых ста шестидесяти километров в час по дороге, которую он знает как свои пять пальцев, Мальвина, в великолепной нарядной машине, которая подчиняется ему, как ослик — соседнему булочнику. Внезапно капли дождя падают на зелень и на шоссе. Викторино продолжает мчаться навстречу грифельным тучам, которые громоздятся вдали, навстречу беспощадному ливню, который уже рушится на него косыми струями огромных капель, который уже успел окрасить дорогу желтыми полосами грязи, сползающей с глиняных холмов. «Дворники» разрывают густую паутину воды на ветровом стекле. Тарелки оркестра Берлинской филармонии лязгают при свете молнии. Викторино не снижает скорости, ее незачем снижать, незачем, но на повороте, где стоит рекламный щит Orange Crush [90], там все это и случилось: задние колеса «мазератти» занесло в сторону, покрышки заскользили по мокрому бетону, мощное тело машины устремилось по диагонали прямо к склону. Викторино прекрасно знает, что в этих случаях не тормозят, при скольжении и заносе тормозить нельзя. Викторино увеличивает скорость, Викторино нажимает на акселератор — этот маневр необходим, чтобы избежать столкновения слева, чтобы не упасть в пропасть справа. Викторино выполнил маневр чисто, и тут вовсю хлынул ливень, и тут из-за поворота выскочил этот фиолетовый автобус, битком набитый пассажирами и курами, переполненный детьми и песнями. Викторино в ярости на свою идиотскую судьбу резко повернул руль, «мазератти» на бешеной скорости прыгнул в пропасть — нет, не Викторино прыгнул, нет: Мальвина, собаченька моя, ох, сволочь, Мамочка… думает Викторино. Остолбеневшие пассажиры фиолетового автобуса успевают услышать только серебряное звонкое ржание, которое пронзило завесу дождя. Онемевшие дети слышат удары молота о наковальни скал, слышат рев тромбонов, дробящийся о камни, и, наконец, бурный, яростный и жесткий финальный аккорд.
