Милан Кундера - Книга смеха и забвения
Однако с Яном все чаще случалось, что игра в каменщика и молоток не удавалась ему. Женщины смотрели нехорошо. Они портили игру. Было ли это потому, что в ту пору женщины стали объединяться, организовываться, решив изменить свою вековую женскую долю? Или Ян старился и иначе воспринимал женщин и их взгляд? Менялся мир или менялся он сам?
Трудно сказать. Определенно лишь то, что встреченная в поезде девушка измеряла его недоверчивым, полным сомнений взглядом, и потому молоток выпал из руки Яна раньше, чем он вообще успел его приподнять.
На днях он встретил Паскаля, который пожаловался ему на Барбару. Оказалось, Барбара пригласила его к себе. У нее были две незнакомые ему девушки. Они немного поговорили, а потом Барбара ни с того ни с сего принесла из кухни большой старинный жестяной будильник. Не издав ни звука, она стала раздеваться, и обе девушки вместе с ней.
Паскаль жаловался: «Поймите, они раздевались равнодушно и небрежно, словно я был собакой или цветочным горшком».
Потом Барбара велела раздеться и ему. Не желая упускать возможность заняться любовью с двумя незнакомками, он послушно разделся. Тут Барбара указала ему на будильник и заявила: «Внимательно следи за секундной стрелкой. Если до конца минуты у тебя не встанет, ты вылетаешь из игры!» «Не отрывая глаз, они смотрели мне в пах, а поскольку секунды уже заканчивали свой бег, разразились смехом! Потом меня выгнали!» Это именно тот случай, когда молоток решил кастрировать каменщика.
— Ты же знаешь, Паскаль — надутый болван, и к штрафной роте Барбары я испытываю тайную симпатию, — сказал Ян Ядвиге.
Впрочем, Паскаль со своими дружками проделывал с девушками примерно то же, что Барбара проделала с ним. Как— то раз девушка пришла, чтобы заняться любовью, а они раздели ее и привязали к тахте. Девушку волновало не то, что она привязана, это как бы входило в игру. Скандальным было другое: они ничего с ней не сделали, даже не коснулись ее, а только рассматривали ее во всех подробностях. Девушка чувствовала себя изнасилованной.
— Это можно понять, — сказала Ядвига.
— Но я могу представить себе этих обнаженных, связанных, доступных вожделеющим взглядам девушек действительно возбужденными. Паскаль в подобной ситуации возбужден не был. Он был кастрирован.
Совсем завечерело, они сидели вдвоем в квартире Ядвиги, на столике перед ними стояла наполовину опорожненная бутылка виски. Ядвига спросила: — Что ты этим хочешь сказать?
— Хочу сказать, — ответил Ян, — что когда мужчина и женщина делают одно и то же, по сути это не одно и то же. Мужчина насилует, женщина кастрирует.
— Ты хочешь сказать, что кастрировать мужчину подло, тогда как изнасиловать женщину — дело хорошее.
— Тем самым я хочу лишь сказать, — защищался Ян, — что изнасилование — часть эротики, тогда как кастрация — ее отрицание.
Залпом выпив виски, Ядвига сердито ответила: — Если изнасилование — часть эротики, то значит, вся эротика направлена против женщины, и не худо было бы изобрести иной вид эротики.
Ян глотнул виски и, помолчав, сказал: — Много лет назад на моей бывшей родине мы с друзьями составили антологию изречений, которые произносили наши любовницы во время соития. И знаешь, какое слово встречалось чаще всего?
Ядвига не знала.
— Словечко нет. Словечко нет, многажды повторенное: нет, нет, нет, нет, нет… Девушка пришла, чтобы заняться любовью, но, когда он обнял ее, она оттолкнула его и запричитала нет, так что вся любовная встреча была освещена красным светом этого самого чудесного из всех слов и превратилась в маленькую имитацию изнасилования. И в минуты, когда приближался оргазм, они говорили нет, нет, нет, нет, нет и много раз выкрикивали нет даже во время оргазма. С тех пор нет для меня — королева среди слов. Ты тоже привыкла говорить нет?
Ядвига ответила, что она никогда не говорила «нет». С какой стати она станет говорить то, что не думает? «Когда женщина говорит нет, она тем самым хочет сказать да. Этот мужской афоризм всегда приводил меня в бешенство. Эта фраза столь же нелепа, как человеческая история».
— Но эта история в нас, и мы не вольны избавиться от нее, — возразил Ян. — Женщина, которая убегает и сопротивляется. Женщина, которая отдается, мужчина, который берет. Женщина, которая окутывает себя покрывалом, мужчина, который срывает с нее одежды. Это же извечные образы, которые живут в нас!
— Извечные и дурацкие! Такие же дурацкие, как и образы святых! А что если женщинам надоело следовать их примеру? Что если им осточертело это вечное повторение? Что если они хотят придумать иные образы и иную игру?
— Да, это дурацкие образы, которые по-дурацки повторяются. Ты абсолютно права. А что если наша жажда женского тела зависит именно от этих дурацких образов и только от них? И если эти старые дурацкие образы разрушатся в нас, способен ли будет мужчина еще обладать женщиной?
Ядвига рассмеялась: — Думаю, ты напрасно волнуешься из— за такой чепухи!
Она окинула его материнским взглядом: — И не думай, что все мужчины похожи на тебя. Что ты знаешь о том, каковы мужчины, когда остаются наедине с женщиной? Что ты знаешь об этом?
Ян в самом деле не знал, каковы мужчины, когда они остаются наедине с женщиной. Наступило молчание, и на лице Ядвиги появилась блаженная улыбка, означавшая, что уже совсем завечерело и близится минута, когда Ян начнет раскручивать на ее теле пустой киноролик.
После минутной задумчивости она добавила: — Любовная близость, в конце концов, не такая важная вещь.
Ян напряг слух: — Ты считаешь, что любовная близость не такая важная вещь?
Она нежно улыбалась ему: — Да, любовная близость не такая важная вещь.
Он тотчас забыл об их разговоре, потому что вдруг понял нечто гораздо более существенное: для Ядвиги физическая любовь не что иное, как знак, символическое действие, подтверждающее дружбу.
В этот вечер он впервые осмелился сказать, что устал. Он лег к ней в постель, как целомудренный друг, и уже не раскручивал киноролика. Нежно гладя ее по волосам, он смотрел, как над их общим будущим простирается утешительная радуга мира.
9
Десять лет назад к Яну захаживала одна замужняя женщина. Знакомы они были многие годы, но встречались очень редко, ибо женщина работала, и хотя ради Яна выкраивала время, тратить его попусту они себе не позволяли. Сначала она садилась в кресло, минуту они разговаривали, но в самом деле только минуту. Ян вынужден был вскоре встать, подойти к ней, поцеловать ее и, подняв из кресла, заключить в объятия.
Затем он выпускал ее из объятий, и они, отдалившись друг от друга, начинали торопливо раздеваться. Он бросал пиджак на стул. Она снимала пуловер и вешала его на спинку стула. Он расстегивал брюки и спускал их. Нагнувшись вперед, она принималась стягивать колготки. Оба очень спешили. Стояли друг против друга, низко пригнувшись: он вытаскивал из штанин сначала одну, потом другую ногу (при этом поднимал их так высоко, как солдат на параде), она, нагибаясь к полу, спускала колготки к лодыжкам и затем высвобождала из них ноги, поднимая их так же высоко, как и он.
Так повторялось всякий раз, пока однажды не произошел ничтожный, но незабываемый эпизод. Она посмотрела на него и не смогла сдержать улыбки. Улыбка эта была скорее нежной, полной понимания и сочувствия, улыбка робкая, сама за себя извиняющаяся, но все же улыбка, без сомнения порожденная внезапным светом комичности, озарившим всю сцену. Яну пришлось совладать с собой, чтобы не ответить на эту улыбку. Ибо и перед ним из сумерек обыденности выплыла комичность позы двух человек, стоящих склоненными друг против друга и в странной поспешности высоко поднимающих ноги. Он почувствовал, что еще мгновение, и он разразится смехом. Но знал он и то, что потом они уже никогда не смогут заняться любовью. Смех был здесь словно огромная западня, которая терпеливо поджидала в комнате, притаившись за тонкой невидимой перегородкой. Всего каких-то несколько миллиметров отделяли любовный акт от смеха, и Ян приходил в ужас, что может перешагнуть их. Всего несколько миллиметров отделяли его от границы, за которой вещи теряют всякий смысл.
Он совладал с собой. Подавил улыбку, отбросил брюки и быстро подошел к своей подруге, чтобы тотчас коснуться ее тела, тепло которого прогонит дьявола смеха.
10
Он узнал, что здоровье Пассера все ухудшается. Больной держится благодаря инъекциям морфия и чувствует себя сносно лишь несколько часов в день. Он поехал к нему в отдаленную клинику поездом, испытывая угрызения, что редко навещает его. Увидев Пассера, немного испугался: так тот постарел. Несколько серебристых волосков описывали над его черепом такую же волнистую кривую, какую в недавнем прошлом его каштановая, густая шевелюра. Лицо было лишь воспоминанием о его прежнем лице.
