Луиджи Пиранделло - Новеллы
— Сейчас умру.
Внизу, залитая чистым и мягким лунным светом, лежала долина, впереди четко рисовались на опаловом небе высокие, совсем черные холмы.
— Сейчас умру... — повторил Чунна.
Но так чудесно было это лунное умиротворение, что W в нем самом все укротилось. Руку он положил на дверцу кареты, подбородок — на руку и, глядя в окно, стал ждать.
Снизу, из долины, доносился немолчный, согласно звенящий хор кузнечиков — казалось, это голос трепещущих лунных лучей на глади тихо струящейся невидимой реки.
По–прежнему опираясь подбородком на руку, Чунна поднял глаза к небу и снова перевел их на черные холмы и долину, словно проверяя, сколько всего остается другим людям — ему–то уже ничего не осталось. Через несколько минут он ничего не увидит, ничего не услышит... Может быть, время остановилось? Почему он не чувствует никакой боли внутри?
— Значит, не умру?
И сразу, словно мысль немедленно превратилась в то. самое ощущение, которого Чунна ждал, он отшатнулся от окна и схватился за живот. Нет, боли пока еще не было... И все–таки... провел рукой по лбу: ага, уже выступил холодный пот! Стоило ему почувствовать этот холод, как ужас смерти целиком завладел им: Чунна весь затрясся под сокрушительным напором черной, чудовищной, непоправимой неизбежности, конвульсивно сжался, и зубами прикусил подушку сиденья, стараясь заглушить вопль, исторгнутый первым мучительным спазмом всех внутренностей.
Тишина. Голос. Кто это поет? И луна...
Пел извозчик, протяжно и уныло, меж тем как усталые лошади с трудом тащили черную карету по пыльной дороге, выбеленной луной.
«REQUIEM AETERNAM DONA EIS, DOMINE!» (Перевод В. Федорова)
(«Вечный покой даруй им, Господи!» (лат.))
Их было двенадцать: десять мужчин и две женщины. Со священником — тринадцать.
В приемной, заполненной посетителями, стульев на всех не хватило. Сели шестеро, среди них священник и обе женщины, а семеро остались стоять прислонившись к стене.
Женщины, до глаз закутанные в черные шали, все время плакали. Когда под наплывом каких–то мыслей плач их усиливался, глаза десяти мужчин и священника также затуманивались слезой, ибо все они догадывались, что это за мысли.
— Ну, будет... будет... — тихонько успокаивал их священник, но у самого голос дрожал от волнения.
Женщины в ответ лишь поднимали голову, открывая покрасневшие от слез глаза, и взгляды их были полны смутной, неосознанной тревоги.
От всех, в том числе и от священника, пахло козлом, и к этому запаху примешивался жирный навозный дух, такой острый, что другие посетители сердито отворачивались либо затыкали носы, а кое–кто даже восклицал: «Фу!»
Но вновь прибывшие ничего не замечали. Для них этот запах был своим, родным; это был запах той жизни, которую они вели среди коз, овец и мулов там, в горах, где земля выжжена солнцем, где нет ни реки, ни ручья. Чтобы не умереть от жажды, им приходилось каждое утро возить воду на мулах из тинистого пруда в долине, за много миль от их поселка. Где уж тут тратить воду на мытье. К тому же теперь они еще и вспотели от беготни, а охватившее их отчаяние придавало их запаху терпкость чеснока — так пахнет от затравленного зверя.
Если они и замечали косые взгляды,, то приписывали их вражде, которую, по их мнению, питают к ним эти господа, которые все заодно, все против них.
Они прибыли из поместья барона Маргари, расположенного высоко в горах, и провели в пути целый день: священник между двух женщин — впереди, за ними толпой — остальные десять.
Их грубые сапоги из сыромятной кожи, подбитые гвоздями, целый день высекали искры из мощенных камнем дорог.
Суровостью веяло от грубых крестьянских лиц, заросших Щетиной недельной давности, а в волчьих глазах застыло острое темное отчаяние. Какая–то жестокая нужда довела этих людей до такого состояния, что, казалось, они вот–вот обезумеют, взорвутся.
Они уже побывали и у синдика, и у разных советников, и у членов городской управы; теперь они во второй раз пришли сюда, в префектуру.
Накануне господин префект не пожелал принять их, но они все же сумели, перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя вперемежку со слезами, мольбами и угрозами изложить свою жалобу на владельца поместья заместителю префекта, который напрасно пытался убедить их, что ни синдик, ни он сам, ни господин префект, ни его превосходительство министр, ни даже его величество король не располагают властью, достаточной для того, чтобы выполнить их просьбу; наконец, отчаявшись, пообещал им, что господин префект выслушает их завтра в одиннадцать часов в присутствии владельца поместья, барона Маргари.
Давно пробило одиннадцать, время близилось к полудню, а барон не показывался.
Впрочем, дверь кабинета, где префект принимал посетителей, все это время оставалась закрытой.
— Там люди, — отвечали привратники.
Наконец дверь открылась, и оттуда, отвешивая прощальные поклоны и скрипя ботинками, вышел не кто иной, как сам барон Маргари — низенький, толстый, красный от жары, с платочком в руке. С ним вышел заместитель префекта.
Шестеро сидевших вскочили, женщины громко вскрикнули, а суровый священник выступил вперед и патетически воскликнул:
— Но это же... это предательство!
— Падре Сарсо! — громогласно возгласил привратник, стоя у открытых дверей кабинета.
Заместитель префекта обернулся к священнику:
— Ну вот, вас приглашают, вы получите ответ. Входите, только вы один... Спокойно, синьоры, спокойно!
Озадаченный и взволнованный священник стоял в нерешительности, не зная, идти или нет, а его люди, не менее озадаченные и взволнованные, вопрошали, плача от обиды на вероломство, которое им казалось очевидным:
— А мы? А мы? Как это так? Какой ответ? Потом все разом, без всякого порядка стали кричать:
— Нам нужно кладбище!
— Мы крещеные.
— Навьючиваем покойника на мула!
— Как свиную тушу!
— Покой усопшим, синьор префект!
— Нам нужны могилы!
— Пядь земли для упокоения праха! Женщины вопили, заливаясь слезами:
— Ради нашего умирающего отца!. Он умирает и, перед тем как закрыть глаза навсегда, хочет быть уверен, что опочиет в могилке, которую велел для себя вырыть, хочет, чтоб над ним росла травка наших родных мест!
А священник стал перед открытой дверью кабинета и, воздев руки, кричал громче всех:
— Это же самая высокая мольба верующих: Requiem aeternam dona eis, Domine!
На шум сбежались со всех сторон привратники, стражники, служащие и по распоряжению префекта, которое он прокричал, стоя в дверях, очистили приемную, вытолкали на улицу даже тех, кто стоял на лестнице.
Когда из здания префектуры с воплями вывалилось столько народу, на главной улице мигом собралась большая толпа, и падре Сарсо, на которого со всех сторон сыпались вопросы, решил дать выход переполнявшему его негодованию: он стал махать над головой руками, как утопающий, кивать головой направо и налево в знак того, что сейчас ответит всем... Сейчас... да–да... Тихо… Чуточку посторонитесь... Власти выставили за дверь... К народу, к народу!
И священник обратился к толпе с такой речью:
— Христиане! Я обращаюсь к вам от имени Господа Бога, воля которого выше всех законов человеческих, ибо ей подвластны все и вся на земле! Наш удел — не только жить на свете! Наш удел — жить и умирать! Если неправедный человеческий закон при жизни отказывает бедняку в праве на клочок земли, на который он мог бы ступить и сказать: «Это мое», то после смерти никакой закон не может отказать ему в праве на могилу! Христиане! Вот эти люди пришли сюда от имени четырехсот таких же несчастных, чтобы получить право на погребение! Им нужны могилы! Им и их близким!
— Кладбище! Кладбище! — вскинув руки, закричали вразброд все двенадцать маргаритан.
Ропот толпы придал священнику вдохновения, и он продолжал, поднявшись на цыпочки, чтобы всем было слышно:
— Вот, христиане, взгляните на этих двух женщин... Где вы? Покажитесь! Вот у этих двух женщин умирает отец, который и всем нам отец, наш общий родоначальник! Шестьдесят с лишним лет тому назад этот человек, лежащий теперь на смертном одре, поднялся в горы и на скалистом хребте, во владениях барона Маргари, поставил хижину из тростника и глины. Теперь там больше ста пятидесяти домов, и в них живут более четырехсот человек. До ближайшей деревни — около семи миль. Когда у кого–нибудь из этих людей умирает отец или мать, жена или сын, брат или сестра, ему предстоит претерпеть муку, видя, как тело близкого человека трясется в ящике, навьюченном на мула, милю за милей по трудной дороге между скал! О христиане! Не раз случалось, что мул споткнется, и покойник непотребным образом вываливается на осклизлые камни горного ручья. И всё это лишь потому, христиане, что синьор барон Маргари наотрез отказал нам в разрешении хоронить усопших на небольшой площадке возле нашего селения, так, что бы мы могли присматривать за могилами. До сих пор мы терпели эту муку и не роптали, а только просили, на коленях умоляли этого жестокосердного барона! Но теперь, когда умирает наш общий отец, наш старик, и горит желанием знать заранее, что будет погребен там, где в полутора сотнях домов горит зажженный им некогда огонь, — теперь мы пришли сюда требовать не то чтоб какого–то права по закону, но лишь че... Что? Что такое?.. Лишь человечности и...
