Иванна Жарова - Изамбар. История прямодушного гения
В рождественские праздники оба Волшебника Лютни, Старый и Молодой, как их теперь величали, радовали своей игрой и знать, и простой люд, принимая всевозможные приглашения и разъезжая по окрестностям. Был и концерт в соборе, причем на этот раз учитель согласился без ворчания, а мы исполнили все, что успели разучить с Изамбаром, приятно удивив публику и не стеснив солиста в его вокальных импровизациях.
После Пепельной Среды учитель и ученик снова ушли в затвор. И то, что они вытворяли теперь на своих лютнях, никак не вязалось с великопостным покаянным настроением, которое так великолепно выражал наш дьявольский мастер в своей органной игре. В эти дни я по-настоящему оценил его как органиста.
Я знал и принимал как должное, что жители Гальмена ходят в Кафедральный собор больше за музыкой, чем за церковными таинствами. Прежде я как-то мало думал об отношении самого учителя к тому, что он делает. Некоторые ранее подслушанные мною фразы изобличали в нем глубоко светского человека и музыканта. Но тут я вдруг явственно почувствовал в экстатической торжественности и самоиспепеляющей скорбности его импровизаций скрытую иронию. Это было легкое, почти неуловимое утрирование переживаний, выраженное в звуках с такой степенью утонченности, какая доступна музыканту, чья власть над инструментом безгранична, как его любовь к музыке. Он ввергал молящихся в религиозный экстаз с загадочной улыбкой человека, который знает, что делает, и знает, что никогда не будет пойман за руку. И строгий каноник, и кающиеся грешники находились в полной его власти. Здесь был один Бог – Музыка и один жрец – он, лютнист, отучивший надменных феодалов взирать на музыканта как на слугу и заставлявший их с благодарностью, затаив дыхание, ловить каждую ноту, и органист, чья игра милостиво возвращала Страх Божий всем алчущим и жаждущим такового. Ирония была и в самом этом факте, и в том, что наш «досточтимый» не просто осознавал его, но и привносил осознание в свои органные импровизации, и в том, что я один ее расслышал. Даже Изамбар с его сверхъестественной чуткостью не обратил на нее внимания – он всегда копал слишком глубоко, а ирония лежала на поверхности. Говорят ведь, что лучший способ спрятать вещь – положить ее на видное место!
Я сделался столь восприимчив к музыкальному мышлению учителя не вдруг и не случайно. Свое открытие я совершил благодаря разительному контрасту между тем, что слышал в соборе и в учительском доме. А там, в четырех стенах скромной комнаты, бушевала пучина страстей, гармонически выстроенная, упоительная для слуха, но уже не знающая и не признающая никакой человеческой меры. Волны и валы плескались над головами безумцев, вызвавших их из небытия, грозная, страшная, разящая красота завораживала, заражала своим мятежным духом. «Законы гармонии шире и выше законов человеческих, все приемлют и всему определяют место» – вот что говорила учительская лютня, вот чем делилось учительское сердце с любимым учеником. И тот без робости, доверчиво следовал за мастером. Ученик готов был идти за ним хоть в бездну, хоть в геенну с радостью, с восхищением, с неутолимой жаждой пережить как свои его беды, его надежды и разочарования, его муки, его любовь… Ученик хотел познать все то, чем манил его учитель, – вот что слышал я в его игре. Да, монсеньор, этот чистый мальчик хотел любить, любить по-человечески, по-земному. И Бог исполнил его желание. Впрочем, не знаю, Бог или дьявол…
* * *Пришла весна, и с нею – праздник Господня Воскресения. По старинной традиции, на ежегодные поэтические состязания в Гальмен съехались барды и трубадуры из соседних королевств. Городские власти с незапамятных времен выказывают поэтам свое благоволение и всегда заботливо обустраивают этот праздник, а именуют его не иначе как Турнир Рыцарей Лиры. Следует заметить, что среди «рыцарей» попадаются и дамы, причем с каждым годом все больше и больше. К тому же баловство куртуазной поэзией и иными видами рифмоплетства в последнее время стало модным среди знати, которая порой не брезгует участием в подобных состязаниях, забавы ради переодевшись инкогнито. На гальменском турнире можно встретить и девицу, нарядившуюся пажом, и благородного рыцаря в костюме бродячего жонглера, притом никогда не угадаешь, кто есть кто. Это сущий маскарад!
Стихотворцы – народ еще более заносчивый, чем музыканты, так что на подобных состязаниях нередки конфузы и скандалы. И побеждает там не тот, чьи стихи благозвучнее и глубже по мысли, а тот, кто за словом в карман не лезет и бойко отвечает в рифму на едкие шутки и выпады соперников. Свои поэтические переругивания «рыцари лиры» действительно сопровождают бряцанием по струнам, но у большинства из них следовало бы отнять инструменты и хорошенько надавать по рукам. Слава Богу, городские власти догадались не приглашать нашего учителя судить это безобразие по части музыки – кроме поэтического приза, там есть еще и музыкальный. В прежние годы Волшебник Лютни не раз бывал втянут в затеи нахальных рифмоплетов, и те подвергали его чуткий слух жесточайшим истязаниям. Теперь, когда Изамбар окончательно излечил учителя от смирения, я сомневаюсь, что он смог бы это выдержать.
Однако сам Изамбар отправился на турнир добровольно, не дожидаясь приглашения, хоть я и пытался вразумить его. Он не внял моим доводам и заявил, что тоже умеет сочинять стихи, так что может даже поучаствовать в состязаниях, и потом, ему просто интересно.
Надо ли говорить, что я потащился вместе с ним!
От участия в турнире Изамбар воздержался, надо отдать ему должное, быстро поняв характер происходящего: здесь все друг друга знали и по большому счету состязались скорее в остроумии, легко переходящем в злоязычие, чем в самобытности поэтического слога. Но искусство облекать в изящную форму полунамеков скабрезности и непристойности вызывает у публики восторг и отклик, как никакое другое. Гальменские же власти всегда шли на поводу у публики и, похоже, разделяли ее вкусы. Правда, говорят, в прежние времена поэтические турниры выглядели иначе, стихи были возвышенней, а отношения – благородней; барды имели собственный кодекс чести под стать рыцарскому – ведь многие из них, рискуя головой, ходили в военные походы, дабы сделаться очевидцами битв и описать славные победы и скорбные поражения не с чужих слов. Теперь все перевернулось с ног на голову, и рыцари взялись подражать сплетникам и словоблудам, а в свободных городах вроде Гальмена старейшины готовы даже уступить им в случае непогоды здание ратуши, как было в тот памятный день. На улице лил дождь и Сам Господь Бог со Своих небес охладил бы чрезмерный жар некоторых острот, если бы Ему не помешали.
Вышло же то, что должно было выйти, – словесная склока. И Изамбар удивил меня, с живейшим интересом следя за ее развитием. Да и не меня одного. Горожане таращили на него глаза со смесью недоумения, неловкости и любопытства, с немым вопросом: что делает здесь этот ангелоподобный юноша? Я попытался сказать ему, что он позорит и себя, и учителя, но он меня не слышал.
По мнению публики и избранных из ее числа судей, на турнире победила рыжеволосая особа, выступавшая, как водится, в образе бродячего трубадура, иссыхающего от тоски по возлюбленной. Образ имел комический оттенок и благодаря пышным формам, не оставлявшим никаких сомнений относительного истинного пола исполнительницы, и за счет пикантной подачи. Особа и впрямь обладала артистическим даром и, кроме того, глубоким низким голосом, а ее бряцание по струнам вопреки предубеждению досады не вызвало даже у меня. Всех этих причин по логике и по духу подобных состязаний было довольно, чтобы вызвать у соперников ярость и шквал нападок, на которые поэтесса отвечала и бойко, и метко, и в то же время двусмысленно. Когда она убедительно «положила на лопатки» всех участников баталии, доказав свое неоспоримое преимущество, кто-то из поверженных ею, теперь уже оставив и рифму, и поэтическую форму, бросил в победительницу булыжник грубого площадного слова. Тотчас нашлись и другие и, живо перейдя к прозе, закричали, что вот теперь распознали самозванку, которой не впервой выдавать себя за порядочную особу, всякий раз сочиняя себе новое имя, а к разоблачениям обманщица привыкла и уже забывает обижаться, когда ее называют тем, что она есть.
Поднялся страшный шум. Но гальменцы разобрали главное: рыжая особа не кто иная, как скандально известная куртизанка Витториа, которую прозвали еще Медной бестией и за цвет волос, и за сильный низкий голос. Поэты и, надо полагать, в особенности, знать, усматривали в ее победе такое для себя оскорбление, что удовлетвориться могли, лишь вытащив «бесстыжую самозванку» из ратуши за волосы и с позором протащив по улицам города. И они сделали бы это непременно, если бы не вмешался Изамбар.
Я глазом моргнуть не успел, как он очутился возле горе-победительницы, пытаясь загородить ее от множества протянутых рук, и, легко перекрывая шум толпы своим звонким голосом, заявил, что никто не смеет ее трогать. От неожиданности все на миг онемели, а Изамбар с не знающей сомнений твердостью потребовал, чтобы поэтессе вручили заслуженный приз и отпустили ее с миром.
