Юрий Буйда - Синяя кровь
— Это вы стучали в дверь? — спросил Пан Паратов.
— Я увлекся, — сказал Алик. — Заигрался. Это было лишнее, но я не мог удержаться: игра оказалась такой затягивающей…
Он увлекся. Он действовал наобум, по наитию, но это срабатывало. Через два дня он сказал Ане Шакировой, что знает, где находится Лиза Добычина, но это пока тайна. Он отведет ее к подружке, если Аня будет молчать. Примитивная уловка — но девчонка на нее клюнула сразу. И остальные тоже. Никто ничего не видел и не слышал, хотя он не особенно и таился. Может быть, все дело в том, что на него просто не обращали внимания. Для большинства он был не человеком, а тенью. Встречаясь с ним на улице, люди отводили глаза. Наверное, если бы он средь бела дня вышел на площадь с отрубленной головой в руках, этого никто не увидел бы.
Милиция обшаривала город, расспрашивала людей, но к нему за все это время так никто и не обратился. Даже не попросили у него фотографии голубок, которые расклеивали на столбах и стенах, а ведь у него сотни их фотографий. Уж он-то знает голубок лучше многих и много чего мог бы о них рассказать. Но к нему ни разу не подошли, ни разу ни о чем не спросили. Тень. Человек-невидимка.
— Зачем вы стучали в дверь? — спросил Пан Паратов.
— Не знаю, — сказал Алик. — В первый раз мне вдруг захотелось поговорить, но когда она выглянула, я не решился…
— А потом?
— А потом… это была игра, просто — игра…
— О чем вы хотели с ней поговорить? Вы хотели признаться в убийстве?
— Признаться? — Алик усмехнулся. — Не помню. Да теперь это и не важно.
Когда Алик услыхал о том, что Ида среди ночи заявилась в милицию, чтобы рассказать о похитителе голубок, он вовсе не испугался — он рассмеялся. Откуда ей было знать? Никто ничего не знал. Вокруг его дома ходили с утра до вечера сотни людей, бегали зареванные женщины, рыскали милиционеры, но никому и в голову не пришло заглянуть к Алику. Никому. Потом он задумался: а вдруг она что-то видела? Но это вряд ли. Даже наверняка — нет. Он бы понял или хотя бы почувствовал опасность. Впрочем, не следовало забывать о том, что она актриса. Какая-никакая, а актриса. Их же учат вживаться в образ, проникать в глубину характера и все такое. Система Станиславского — это же такой театральный фрейдизм: детство, отрочество, родители, травмы, тайные желания и все такое. Она могла перебрать людей — хотя бы тех, кого знала более или менее близко, — и прийти к каким-то выводам. То есть она могла заподозрить именно Алика и даже обосновать свои подозрения. И как бы милиционеры ни относились к этой доморощенной психологии, имя Холупьева засело б в их головах, и рано или поздно они постучали бы в его дверь. А ему не хотелось, чтобы это случилось. Он был твердо уверен в том, что никому и в голову не придет подозревать его, никому, кроме Иды. Впрочем, может, он все это выдумал и убедил себя в том, что она его вычислила… вполне возможно, что она заподозрила кого-то другого…
— Но теперь это не важно, — сказал он. — Надо было с этим кончать, и я с этим покончил.
Он помолчал.
— Это странно… — Голос его впервые дрогнул. — Это странно, но я не ожидал, что она жива… что она закричит… я не верил, что она жива… я думал, что она даже ничего не почувствует… а когда она застонала, я уже ничего не мог поделать… у меня не было выбора…
Дверь его дома оказалась незаперта. Девочек нашли сразу. Четыре девочки в четырех комнатах. Мясо, тупое мясо…
Кстати, туфельки Жени Абелевой нашли в кармане его пальто. Он был так уверен в себе, что даже не прятал улики.
Пан Паратов рассказывал все это в «Собаке Павлова», постукивая указательным пальцем по столу и иногда поднимая голову, чтобы взглянуть на меня или на доктора Жереха. Когда он завершил свой рассказ, мы выпили по третьей и заказали еще. Паратов закурил.
— У меня не было выбора… он повторил это раз десять, наверное…
Я промолчал, а доктор Жерех вынул изо рта корягу, которую он называл своей трубкой, и сказал:
— Это у Бога нет выбора, а у человека он всегда есть. Это я вам как врач говорю.
— А могла она все это сыграть? — задал я наконец вопрос, который мучил меня уже несколько дней. — Как в театре — могла? Ну, чтобы выманить его… спровоцировать, чтобы он задергался и выдал себя… она же очень хорошая актриса…
И я рассказал им о синей крови, о капле синей ледяной крови, которая обязательно должна быть в жилах настоящего художника. Ида не раз вспоминала слова Великой Фимы, от которой впервые услыхала об этой синей крови: «Горячая красная кровь кружит голову, порождает образы и идеи, а иногда доводит до безумия. Синяя же кровь — это выдержка, это расчет, это мастерство, это то, что заставляет художника критически взглянуть на его создание, убрать лишнее и добавить необходимое. Синяя кровь — это то, что дает художнику власть над зрителем или читателем». То есть я хотел сказать, что у Иды этой синей крови было достаточно, чтобы все рассчитать и сохранить выдержку, играя роль женщины, способной заманить в ловушку и разоблачить преступника…
Пан Паратов покачал головой.
— Ты хочешь сказать, что она все это подстроила? Что она сыграла обморок и все остальное? — Он посмотрел на доктора. — Но вы-то, наверное, заметили бы?
— Люди на многое способны, — сказал Жерех. — Тренированный человек может загнать себя в какое угодно состояние, но я не думаю, что восьмидесятипятилетней женщине такое по силам, какой бы актрисой она ни была. Это ведь страшное испытание и для крепкого организма… десять—пятнадцать ударов в минуту — это факт… в ее возрасте с таким пульсом одна дорога — под лежачий камень… не хотела же она покончить с собой… нет, не думаю… тогда это уже не театр, а я не знаю что… — Он помолчал. — А роль — роль она сыграла, разве нет? Хотела она того или не хотела, но ведь сыграла. — Доктор поднял стакан. — Еще как сыграла.
Доктор Жерех, наверное, прав, но мне все же кажется, что Ида действовала осознанно: она поставила свой последний спектакль и сыграла в нем главную роль. И если ей чего и не хватило, так это физических сил, чтобы оставаться в сознании до последней минуты. Зато душевных сил ей хватило и на замысел, и на первый, самый важный шаг к его воплощению.
Но я не стал этого говорить тогда — мы просто, не чокаясь, выпили за Иду.
На следующий день мы ее похоронили при большом стечении народа.
Вот и вся история. Слова закончились — остались воспоминания и вещи. Богемский талер. Банка с заспиртованным свиным сердцем. Лимонные чулки с инкрустацией «шантильи». Сушеная заячья лапка. Два ружейных папковых патрона. Пачка шеллачных и виниловых грампластинок. Мешочек с уклеечным жемчугом. Крошечный колокольчик с рубахи прокаженного. Чаячье перышко. Африканские часы. Платья — гридеперлевое, бистровое, тициановое, камелопардовое, пюсовое, вердепешевое, циановое, шамуа, шафрановое. Красный снег. Грязная фотография, которую перед смертью отдал Иде Забей Иваныч. Баба Шуба. Зарубки на дверном косяке. Стеклянное золото закатов. Черное пятно судьбы. Запах ромашки в беседке на берегу Эйвона. Великая Фима и преданный ей Кабо. Шляпки, много шляпок. Коробки с кинопленкой. Братья-палачи. Спящая красавица. Ежемухи и дерместиды. Пароход «Хайдарабад». Ханна и ее Капитан. Александр Змойро, командир Первого красногвардейского батальона имени Иисуса Христа Назореянина, и его жена Лошадка. Простокваша с горошинкой черного перца. Жгут. Полковник Эркель и генерал Холупьев. Нина Заречная, Клитемнестра, Федра, Маргарита Готье, Алкмена, Бернарда Альба, Раневская, Офелия, леди Макбет, Нора. Двенадцать замерзших насмерть музыкантов. Лепестки роз. Коля Вдовушкин и огнем подкованные кони. Сюр Мезюр. Кошкин мост. Индия. Синяя кровь. Морвал и мономил. Волшбеный гнусавый голос. Наконец бог — и бог тоже, тоже, бог любви и печали, бог памяти, бог лиловый и золотой…
Ну и муха, конечно.
Я про нее совсем было забыл, про эту муху в спичечном коробке, который после смерти Иды нашли в кармане ее пальто. Я бросил этот коробок на подоконник и забыл о нем — не до того было. Все это время муха жужжала и билась в тесной коробочке. Когда же я вспомнил о ней, она была чуть жива. Я вытряхнул ее на ладонь. Она долго ворочалась, расправляя лапки и крылышки, потом наконец кое-как поползла, взобралась на мой указательный палец, замерла на мгновение, а потом вдруг сорвалась, прянула вверх и исчезла, словно растворившись в бессмертном апрельском воздухе…
