Дибаш Каинчин - У родного очага
Со всех ног припустил бежать. А в мыслях одно: только бы на водопое не оказалось отары Мыйыксу! На худой конец хотя бы чабан был поблизости от своих овец. Уж он-то не допустит, чтобы отары слились. Для него это тоже немалая беда.
Задохся. Пришлось перейти на шаг. Круто слишком, и с непривычки сердце частит, в груди не вмещается.
Пока карабкался к седловине, обгоняя овечек, приметил, что еще две матки объягнились в густом подлеске, будто посаженном в два ряда по обе стороны тропинки на перевал. И еще одна лежит, тянет голову к небу, стонет, дрожит от тяжкой натуги. Но нет, нет у Тукпаша времени! Все же он подбегает, присаживается, тянет за ножки ягненка, приговаривает, успокаивая овцу, «Потерпи, милая, потерпи... Ну, вот и все...»
И опять — бегом, считая про себя для памяти объягнившихся овец: «Внизу две да еще три...» Считать-то считает, а вот узнает ли? Ту, с рваным ухом, нетрудно отличить, а две, что в подлеске, — какие они? Одна, кажется, была с длинными бакенбардами, как у барана...
На Устугы-Арт сердце вперед него взлетело. Взмок Тукпаш, хватает воздух, как рыба, вытащенная из воды. Вожаки отары уже возле густого арала, в ивняке у речки. Овцы Мыйыксу, похоже, напились, пасутся на невспаханном поле. Возле них никого...
А свои, завидев воду, голодно заблеяли и устремились к речке. Ринулись, как солдаты в атаку! как обвал. Несется только сплошное протяжное «а-а-аа!», трещат сучья, слышен топот сотен копыт, колышутся сотни спин и хвостов.
Не отдавая себе отчета, Тукпаш тоже заорал во всю глотку: «А-а-аа!» и тоже рванулся к речке, обгоняя отару.
…Несколько овечек уже перебрели на другой берег. Тукпаш с ходу перемахнул через речку. Набрал полные голенища воды. Ичикей! Бр-рр, холодно!.. Берег топкий, сапоги чуть не увязли. Все же перебрался через болото по кочкам, взбежал на крутизну яра.
«Ну вот, — обрадовался. — Теперь вы у меня никуда не денетесь!» Сел на плоский камень, снял сапоги, вылил из них воду, выжал портянки и обернул поверх голенищ, чтобы быстрее просохли. Подставил разгоряченное лицо весеннему ветерку. Можно было не спеша осмотреться и передохнуть.
Тьфу! — ударил себя Тукпаш по колену. — Не соскучишься!
Отара разделилась надвое, и часть овец преспокойно бреда через Малый перевал Алтыгы-Арт. Как говорил Калап, так и вышло: сейчас они спустятся на Круглое поле, к отаре Седорко...
Где уж тут обсыхать! Намотал мокрые портянки, натянул такие же мокрые сапоги, готовый бежать на Алтыгы-Арт, но остановился в нерешительности: а этих как бросить?
Ну что за человек Мыйыксу? То ли чаевать уехал, то ли сидит где-нибудь в затишке и в ус не дует, а тут такая беда может произойти.
Все больше и больше овец утолив жажду, выходило из воды. Аппетит у них разыгрался. Часть разбрелась по ивняку на противоположном берегу, а часть потянулась к еще одному перевалу — Кок-Кая. Этого только и не хватало. На Кок-Кая такой бурелом, такие дебри — там и с собаками овец не соберешь.
«Эх, жизнь чабанская!.. Все время бегом, бегом... Овечки ни минуты покоя не дают. Сытые — бегут. Голодные — тоже бегут. Как только Калап с ними управляется? Вот чертовы животины! Колбасы живые!..»
— Уй! — крикнул на бегу Тукпаш.
Овцы не остановились.
Он пересек им путь почти на половине перевала и стал гнать к тем, что остались у водопоя. В кустах увидел ржавые консервные банки, нанизанные на проволоку, — должно быть, Калап или Сакылта оставили. Поднял эту погремушку и тряхнул что было силы. Овцы побежали быстрее. Но радоваться было нечему: на яр, где он собирался передохнуть, взобралась уже изрядная часть отары и, набирая скорость, приближалась к овцам Мыйыксу.
— А-ай! Аа-ай! Стойте, курдюки-бурдюки! — орал Тукпаш и бежал, бежал так быстро, как и в армии, наверное, не бегал. Дыхание перехватило, ноги не слушались, кололо в животе. Казалось, вот-вот свалится и — конец. А остановиться нельзя. Скорей, скорей!..
Бывают все же счастливые минуты: навстречу мчался, как на байге, всадник. С гиканьем, размахивая плетью. Мыйыксу!
Тукпаш перешел на шаг.
Старик ловко разделил Отары, разогнал их в разные стороны и подскакал к Тукпашу. Буланый конь его был весь в белых ошметках пены, яростно рвал удила — он жаждал движения. Мыйыксу тоже не остыл от скачки. Круглое лицо его, казалось, вот-вот вспыхнет.
— A-а, Тукпаш! — справился с дыханием. — Здесь нынче?
— Да.
— Почему не ко мне?
— Решил к Калапу послать.
— К Калапу... Ух, председатель!.. А мне кого?
— Кого-то пришлют.
— Кого-то... Дождешься! Хорошо, что ты не пустил овец на Кок-Кая. Видел я все, да никак не мог раньше выбраться из кошары. Ох, и набегался... Будто пожар в моем доме. Сорок овец объягнились. Только-только разобрался, у какой овечки какой ягненок... Ф-фу, парень, и не говори! Все одно к одному. Вчера дождь целый день лил. Позавчера ветер солому е крыши раскидал. Э-э, что толку от разговоров... Я свою отару в Чичке-Сала отгоню. Не буду тебе мешать. О чем радио говорит, парень? Когда потеплеет?
— Не слышал. Видно, не скоро.
— То-то что не скоро... — Мыйыксу зарокотал громким басом: — К вечеру небо прояснится — вот тебе и заморозок. Утром — тучи закрывают глаз солнцу! Что бы наоборот! Несколько пасмурных ночей, и потеплеет, и зелень быстрее в рост пойдет... Э-э, разболтался я с тобой. Овцы-то уходят, язви их!
Пригнувшись к гриве Буланого, старик умчался вверх по косогору вслед за удалявшейся с дружным блеянием отарой.
Много раз бывал Тукпаш на стоянке Мыйыксу, а позапрошлой весной больше месяца сакманил у него. Всегда в его доме полно людей. Мыйыксу человек гостеприимный, приветливый, разговорчивый.
Есть такие люди — степенные, здравомыслящие, приросшие к земле, от которых исходит мудрость народная. Мыйыксу — один из таких. И силой его природа не обделила. Он высокий, толстый, но нет в нем ни грамма лишнего жира, старческой грузности. А все потому, что смолоду на чабанской работе. За шестьдесят ему, а все возле овец. Пенсию ему вырешили, а он так и остался со своей отарой. «Как же без овечек?» — сказал. О таких, как Мыйыксу, говорят: «Этот человек в жизни делал только хорошее — детей растил, скот множил». Уважают таких, за советом к ним идут, всегда рассчитывают на их бескорыстную помощь.
И жена Мыйыксу по характеру ему под стать. Каждому, кто их порог переступит, рада, будто гость с каким-то важным известием пожаловал. Мясо и чай всегда у нее на горячей плите. Если кто мимо стоянки проедет — рассердится. А то и догонит на лошади, к себе зазовет. Потому-то бригадиры, зоотехники, ветеринары — в общем, весь народ, который по чабанским стоянкам разъезжает, стараются так подгадать, чтобы к обеду быть у Мыйыксу. Другим чабанам указания-приказания отдают, не слезая с седла. На крайний случай выпьют на скорую руку чашку чая, чтоб не обидеть хозяина, и спешат к Мыйыксу. Там уже не торопятся. Расседлывают коней, щедро задают им сена из стога Мыйыксу, комбикорма подсыплют, В избе шубы-тулупы поснимают, располагаются основательно.
За зиму скармливают Мыйыксу гостям лошадь, да двухгодовалого бычка, да еще с десяток валухов прирежет. Но чтобы он или жена пожалели когда? Не бывает такого. И всегда вьется из скособоченной трубы над покатой тесовой крышей избушки чабана веселый дымок, в два казана сменяют один другой на всегда горячей плите. Сам Мыйыксу, придя на обед, усядется у открытой дверцы камелька, будет греть широченную грудь и, посмеиваясь, рассказывать рокочущим баском:
— Вот, значит, вызывают меня в мыйынкомат... Молодой я совсем был. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас». — «А кто напал?» — «Дьапонцы». Ну, что ж, иду, воюю, побеждаю, нацепляю ордена и медали, возвращаюсь домой и снова пасу овечек вместе с женой. Ребятишек, понятное дело, прибавляется. Опять повестка из мыйынкомата. «Что случилось?» — «Опять враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас». — «А кто напал?» — «Пинны». Ну, что ж, пинны так пинны. Иду, воюю, снова одерживаю победу, еще нацепляю ордена и медали. Опять пасем с женой овечек. Ну, и семья растет... Что такое? Еще в мыйынкомат зовут. «Враг напал на нашу страну, Мыйыксу. Страшный враг. Иди защищай!» Иду я, воюю. Сильный оказался враг, зверский. Трижды меня ранил. А сколько раз чуть не убил! Не пересчитать. Все же дошел я до ихнего Берлина. Орденов и медалей нацепил, пока груди хватило. Вернулся. Жена ждет. Дети ждут. Овцы ждут. Сколько силы было, еще ребятишек прибавили. Вот с тех пор и живем спокойно. Хорошо бы и дальше так жить. Ни побед, ни орденов и медалей не надо. Их можно и за работу получать... Вот мой первый орден, — улыбался Мыйыксу и показывал на Красную Звезду, прикрепленную к старому вельветовому пиджаку; этот орден — кстати, один-единственный — он никогда не снимал. — За дьапонцев он... Закричали мы «Ур-раа!» и пошли врукопашную. Ох и страшно было! Очухался, — оказывается, мы с Шоймоком, другом моим из Арынура, заблудились. Ходим как полоумные. Где наши? Где дьапонцы? Где мы сами? Ничего не понять. Туман густой и рассеиваться не собирается. Кругом степь, холмы — сопками их там зовут. Куда идти? В какую сторону? На одном месте тоже стоять не будешь. Вот мы и пошли. Три дня брели. Днем и ночью. Ни еды у нас, ни курева. Может, мы и шли куда, а может, на одном месте кружили. Раз, правда, на болото набрели или озеро... Вот идем, значит. Ночь темная — глаз коли. Вдруг дымом потянуло. Остановились у какого-то бугорка. Взошли на него, а из бугорка железная труба торчит. Вот откуда дым! Удивились мы. А под нами-то дьапонцев полно! Слышно, как они там кикикают, бормочут что-то по-своему. Вот бы, думаем, спустить в трубу по гранатке, а? Раздумались: стоит ли? Их много, а нас двое. Поймают — убьют. Лучше: мы вас не видели, вы — нас. Не годится, однако, так. Мы же красноармейцы! Бросили в трубу разом две гранаты и — бежать. «Бах! Бах! Пух!» — сзади нас. И такое началось — стрельба, крики. Вот-вот небо расколется... Назавтра, по счастью, к своим попали. Скоро победили мы дьапонцев. А после победы сколько-то раз объявление было: «Кто взорвал самый главный штаб у дьапонцев, убил трех самых главных генералов и приблизил нашу победу?» А это мы с Шоймоком. Вот как. За это орден дали...
