Жозе Сарамаго - Поднявшийся с земли

Есть у них дом, по карману, конечно, каков карман, таков и дом, арендовали они его, не подумайте, что Грасинда Мау-Темпо и Мануэл Эспада станут говорить: Этот дом — наш, наоборот: Холодно, холодно, еще холоднее, словно игра в «холодно — горячо», правда, играют в нее только городские школьники — им хотелось бы скрыть свое жилье, чтобы никто не знал, что я живу в этом доме, где стены да дверь, одна комната внизу, другая наверху, а лестница, только ступишь на нее, ходуном ходит, и свет не горит, если мы ушли. Вот на этом склоне будем жить, в этом дворике, где и мотыгой не взмахнешь, если нам вздумается несколько кочанов капусты вырастить, оно конечно, солнце здесь целый день светит, да не знаю, к чему это нам, с него не растолстеешь. Спать мы будем внизу, на кухне, которая перестанет быть кухней, когда мы ляжем, а станет спальней, и спальней быть перестанет, когда проснемся, как же назвать-то ее: кухня, если мы готовим, мастерская, если Грасинда Мау-Темпо латает одежду, а если я сижу, положив руки на колени, и смотрю на холмы прямо перед собой, то зал ожидания, а чего ожидания, это мы потом узнаем… похоже на игру словами, нет, вы просто не хотите понять, что это разные заботы наперебой рвутся наружу.

Если все время забегать вперед, то скоро мы заговорим о детках и бедках. А сегодня праздник, Мануэл Эспада женится на Грасинде Мау-Темпо, в Монте-Лавре давно такой свадьбы не видывали, ему двадцать семь, ей двадцать, ну и разница, но все равно пара они красивая, он повыше, как и полагается, хотя и она не маленькая, не в отца ростом пошла. Они так и стоят у меня перед глазами: она в розовом, до половины икры, платье глухим воротом и длинными рукавами, на пуговицах у запястья, если ей и жарко, она этого не ощущает, или ощущает, но с удовольствием, словно сейчас зима стоит, а он — в темном: пиджак больше на куртку смахивает, узкие брюки и ботинки, которые никакими силами не заставишь блестеть, рубашка на нем белая, а галстук в непонятных разводах— вроде кроны дерева, которое никогда не стригли, но поймите правильно: дерево-то только для сравнения… Галстук новый, и вряд ли я его еще раз надену, разве только кто-нибудь нас к себе па свадьбу позовет. Свита у молодых невелика, но все же друзей и знакомых хватает, да и мальчишки на запах леденцов сбежались, и старухи у порогов что-то бормочут вслед — другого-то им в жизни ничего не осталось, — а благословения это или проклятия, не разберешь.

Повенчают нас после мессы, как принято, хорошо еще сейчас работы достаточно, а все-таки и повеселей бы лица могли быть. И день хорош, и невеста хороша, однако парни не осмеливаются обычные шуточки отпускать — Мануэл Эспада старше их, ему почти тридцать лет, я, конечно, преувеличиваю, но поколения он другого, да и мужчины от насмешек воздерживаются, жених-то не мальчик, и вид у него всегда серьезный, никогда не поймешь, о чем думает, он сызмальства такой, уродился в мать, которая в прошлом году умерла. Но ют, кто так считает, очень и очень ошибается, действительно, сосредоточенное у Мануэла Эспады лицо, лик, как в старину говорили, но в душе у него — он и сам не (мог бы объяснить, если б и захотел, — словно вода по камням журчит, там, у Понте-Каво, где даже страшновато и дрожь пробирает, как стемнеет, а когда рассветет, ясно становится, что бояться нечего, это вода среди камней поет.

Ошибки часто случаются, если о человеке по лицу (удить, и с матерью Мануэла Эспады так было: эта каменная на вид женщина по ночам в постели таяла от нежности, и поэтому, верно, у отца Мануэла Эспады навертываются слезы, кое-кто скажет: от радости, и только он один знает, что радость тут ни при чем. Сколько же здесь народу, человек двадцать, и у каждого своя история, представить себе только — за прожитые ими долгие годы многое происходило, и, если бы каждый описал свою жизнь, получилась бы такая библиотека, что книги пришлось бы отправлять на луну, и, когда нам захотелось бы узнать, каким был или каков есть один из них, надо было бы лететь в космос для того, чтобы открыть этот мир — не луну, а жизнь человека. Так хочется вернуться вспять и рассказать о жизни и любви Томаса Эспады и Флор Мартиньи, но нас торопят нынешние события, жизнь и любовь их сына и Грасинды Мау-Темпо, которые уже вошли в церковь, возбужденная молодежь с гамом следует за ними, не стоит браниться — что с них, зеленых юнцов, возьмешь, — ну а старшие, искушенные знатоки обрядов и обычаев, степенно вступают в храм, на них парадные костюмы, но сшитые в давние времена на прежнюю, стройную фигуру. Одно только описание этой входящей в церковь процессии, этих лиц, каждой их черты и морщины, составило бы главы столь же необъятные, как латифундия, морем окружающая Монте-Лавре.

В алтаре падре Агамедес, что с ним сегодня такое, что за добрый дух повеял ему поутру в лицо, может, святой дух? Падре Агамедес, конечно, не слишком хвастается личным знакомством с третьей ипостасью святой троицы, у него у самого есть сомнения по поводу теологических соображений на эту тему, но, как бы то ни было, сегодня наш падре в хорошем настроении, само собой, он остается человеком солидным, хотя глаза его блестят, и вовсе не от предвкушения лакомой трапезы, потому что свадебный завтрак обилием никого не поразит. Возможно, ему просто нравится венчать, ведь падре Агамедес — самый человеколюбивый из священников, как видно изо всего нами рассказанного, и стоит оценить, что, хотя и сегодня, как всегда, ему безразличны многочисленные нужды рабочей силы, он соединяет этого мужчину и эту женщину, у которых будут дети, и церкви перепадет кое-что при их рождении, венчании и смерти — нынешние новобрачные внесли свою лепту и еще внесут. С паршивой овцы хоть шерсти клок, по сусекам поскребешь — на пирог наберешь. Скушайте, сеньор падре, кусочек и выпейте рюмочку винца и еще кусочек. Я, дона Клеменсия, просто праведник, просто праведник. Потрудитесь же для Господа, сеньор падре, и он трудится — святую мессу весьма небрежно служит. А теперь подойдите, я буду вас венчать.

Шаферы замешкались — никто никогда не помнит, с какой стороны надо стоять, — падре Агамедес произносит положенные слова, развертывает и свертывает епитрахиль, искоса глядит на зазевавшегося пономаря… да что вы, какой Домингос Мау-Темпо, когда это было, и падре другой, люди-то не вечны. Никто ничего не заметил, свет не затмился, херувимы и громы небесные не ворвались в церковь, и горлица, как ворковала, так и воркует во дворе, помышляя, возможно, о других браках, а Грасинда Мау-Темпо смотрит на Мануэла Эспаду и может теперь сказать: Это мой муж, и Мануэл Эспада может посмотреть на Грасинду Мау-Темпо и сказать: Это моя жена, и случайно оказалось так, что действительно только сейчас они стали супругами, потому что не удалось их заманить папоротникам у источника, хоть и казалось, что не миновать этого молодым.

Новобрачные уже проходят по нефу, когда в дверях церкви появляется Антонио Мау-Темпо в военной форме, он опоздал на венчание сестры — поезда ходят плохо, на пересадки не поспеть, как он злился, оставшиеся километры считал, сыпал проклятиями, от которых подшипники плавились, бегал туда-сюда по обочине дороги, пока, к счастью — не все чертям праздник, — не остановился из почтения к мундиру грузовик с рыбой: Куда едешь? В Монте-Лавре, у сестры сегодня свадьба, поделился он. Желаю счастья молодым, и Антонио ловко взобрался наверх, и, пока ехал, не замечал ни господского дома, ни жандармского поста — черт бы его побрал, — и вдруг в голову пришло: а что, если все уже кончилось, но нет, на площади народ, еще чуть-чуть бегом, два прыжка — и лестница позади: Вот моя сестра, вот мой зять. Как хорошо, что ты приехал, брат. Да я бы ради этого казарму поджег. На минуту все забыли о новобрачных. Антонио Мау-Темпо приехал в отпуск на свадьбу своей сестры, ему всех надо обнять — мать, отца, родственников и друзей, порядок шествия нарушился, но нужно быть снисходительным, и Грасинда Мау-Темпо не обижается, под руку ее держит замечательный муж, как на самых великосветских свадьбах, и она так краснеет… Господи, как же ты можешь не видеть этого, мужчины и женщины изобрели бога, а глаза ему забыли дать или нарочно этого не сделали, потому что ни один бог недостоин своего создателя, во всяком случае не должен быть достоин.

Мануэл Эспада и Грасинда Мау-Темпо снова стали героями дня, беспорядок недолго длился. Антонио Мау-Темпо уже идет позади с друзьями детства, каждый раз ему приходится возобновлять эти отношения — так подолгу он отсутствовал: то бродил по Салватерре, Садо и Лезириасу, по северу, по Леирии, а теперь вот в армии служит. Для праздничного завтрака им уступили дом побольше. На столе вино, тушеная баранина, пирожки и вкуснейшие шкварки, всего понемногу, женятся люди бедные, такие бедные, что Жоан Мау-Темпо за голову схватился бы, если бы мы ему напомнили — но это былo бы жестоко — об огромных расходах и об учетверившемся долге лавочнику и торговцу мануфактурой: эти собаки потом вцепятся в должника, но пока коварно помалкивают, не возьмете ли еще чего-нибудь, не каждый день дочку замуж выдаете.