Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
Четырехцилиндровый семиместный «хадсон» модели 1910 года с нарастающим ревом пьяно рванулся от тротуара перед вокзалом, вылетел на ровное протяжение Саут-Энд-авеню, где негры еще спали, — тут обычно проводили состязания пожарные, — и помчался к городу со скоростью почти пятьдесят миль в час. Вокзал тихо заворочался во сне: под пустыми навесами прокатывалось негромкое эхо, деловито стучали молотки по вагонным колесам, по каменному полу зала ожидания металлически пощелкивали каблуки. Негритянка сонно выплеснула воду на каменные плиты и начала лениво и сумрачно водить по полу серой набухшей тряпкой.
Теперь была половина шестого. Бен вышел из дома в сад в двадцать пять минут четвертого. Еще через сорок минут проснется Гант, оденется и разведет утренний огонь в камине и плите.
— Бен, — сказал Гарри Тагмен, когда они вышли из расслабившейся редакции, — если Джимми Дин еще раз начнет командовать в типографии, пусть ищут для своего поганого листка другого печатника. Какого черта! Я могу получить работу в «Атланта конститьюшен», как только захочу.
— А сегодня он приходил? — спросил Бен.
— Да, — ответил Гарри Тагмен. — И тут же ушел. Я сказал ему, чтобы он убирался наверх.
— Бога ради! — отозвался Бен. — А что он сказал?
— Он сказал: «Я же редактор! Я редактор этой газеты». — «А мне плевать, — сказал я, — будь вы хоть соплей президента. Если хотите, чтобы газета сегодня вышла, держитесь подальше от типографии». И будьте покойны, ой убрался!
В прохладном жемчужно-голубом сумраке они обогнули угол почтамта и пошли наискосок через улицу к закусочной «Юнида» № 3. Это был узкий зал, в двенадцать футов шириной, втиснутый между оптическим магазином и сапожной мастерской, которую содержал грек.
Внутри на табурете сидел доктор Хью Макгайр и терпеливо, по одному, насаживал большие бобы на зубцы своей вилки. В воздухе вокруг него плавал густой запах кукурузного виски. Его плотные искусные руки мясника, обросшие волосами по самые пальцы, крепко сжимали вилку. Лицо с обвислыми щеками было покрыто большими коричневыми пятнами. Когда Бен вошел, он обернулся, по-совиному заморгал и в конце концов сфокусировал на нем взгляд выпученных, налитых кровью глаз.
— Здорово, сынок, — сказал он своим лающим добродушным голосом. — Чем могу помочь?
— О, бога ради! — сказал Бен, презрительно усмехаясь и дернув головой в сторону Тагмена. — Нет, только послушать!
Они сели у ближнего конца стойки. В эту минуту в закусочную вошел «Конь» Хайнс, гробовщик, похожий — хотя он вовсе не был худым — на скелет, облаченный в черный сюртук. Его длинный выпяченный рот по-лошадиному раскрылся в профессиональной улыбке, открыв крупные лошадиные зубы на белом, густо накрахмаленном лице.
— Господа, господа, — сказал он без всякой видимой причины, энергично потирая узкие руки, словно было холодно. Его ладони постукивали друг о дружку, как высохшие кости.
Коукер, специалист по легким, который с сардоническим интересом следил за тем, как Макгайр гарпунит бобы, теперь извлек длинную сигару из своего черепа и, зажав ее в темных пальцах, похлопал соседа по плечу.
— Нам лучше уйти, — слегка ухмыльнулся он, кивнув в сторону «Коня» Хайнса. — Если нас увидят вместе, это могут дурно истолковать.
— Доброе утро, Бен, — сказал «Конь» Хайнс, присаживаясь справа от него. — Ну как, все у вас здоровы? — прибавил он негромко.
Бен искоса хмуро поглядел на него, затем рывком повернул голову к раздатчику, и по его губам пробежал горький отблеск.
— Доктор, — сказал Гарри Тагмен с заискивающей почтительностью, обращенной ко всему врачебному сословию, — сколько вы берете за операцию?
— Какую операцию? — секунду спустя рявкнул Макгайр, пронзив еще один боб.
— Ну… аппендицита, — сказал Гарри Тагмен, потому что ничего другого ему в голову не пришло.
— Триста долларов после того, как вскроем брюшную полость, — сказал Макгайр и, закашлявшись, отвернулся.
— Вы тонете в своих выделениях, — сказал Коукер с желтой усмешкой. — Как старуха Слейден.
— Господи! — воскликнул Гарри Тагмен, ревниво подумав об упущенной новости. — Когда она преставилась?
— Сегодня ночью, — ответил Коукер.
— Черт, очень грустно, — сказал Гарри Тагмен с большим облегчением.
— Я только что кончил ее обряжать, — мягко сказал «Конь» Хайнс. — Одна кожа да кости. — Он с сожалением вздохнул, и на мгновение его вареные глаза увлажнились.
Бен отвернул хмурое лицо, как будто его тошнило.
— Джо! — сказал «Конь» Хайнс с профессиональной шутливостью. — Налейте-ка мне кружечку этой бальзамировочной жидкости. — Он мотнул своей лошадиной головой в сторону кофеварки.
— О, бога ради! — с отвращением пробормотал Бен. — Вы хоть руки моете перед тем, как пойти сюда? — раздраженно воскликнул он.
Бену было двадцать лет. Мужчины не замечали его возраста.
— Не хотите ли холодной свинины, сынок? — спросил Коукер со своей злокозненной желтой усмешкой.
Бен поперхнулся и прижал руку к животу.
— Что случилось, Бен? — тяжело засмеялся Гарри Тагмен и хлопнул его по спине.
Бен встал с табурета, взял спой кофе и кусок коричневого мясного пирога и сел с другого бока Гарри Тагмена. Все засмеялись. Тогда он, еще больше нахмурившись, мотнул головой в сторону Макганра.
— Черт побери, Таг, — сказал он. — Они нас взяли в тиски.
— Вы только его послушайте, — сказал Макгайр Коукеру. — Одна порода. Я принимал этого мальчика, выходил его от тифа, помог его старику выкарабкаться из семисот запоев, и за все мои хлопоты меня с тех пор на восемнадцать ладов обозвали сукиным сыном. Но пусть у кого-нибудь из них заболит живот, — добавил он с гордостью, — и вы увидите, как быстро они ко мне прискачут. Верно, Бен? — спросил он, поворачиваясь к нему.
— Нет, только послушать! — сказал Бен, раздраженно смеясь, и погрузил в кружку острое лицо. Его горечь наполнила закусочную жизнью, нежностью, красотой.
Они смотрели на него пьяными добрыми глазами — на его серое презрительное лицо и на отблеск улыбки одинокого демона.
— И я вам еще кое-что скажу, — объявил Макгайр, тяжело поворачиваясь к Коукеру. — Если кого-нибудь из них придется резать, вы увидите, кто этим займется. А как по-твоему, Бен? — спросил он.
— Черт побери, Макгайр, — сказал Бен. — Если вы когда-нибудь соберетесь меня резать, уж я позабочусь, чтобы вы перед этим перестали выписывать кренделя.
— Идемте, Хью, — сказал Коукер, толкая Макгайра под лопатку. — Перестаньте гонять бобы по тарелке. Ну-ка, сползайте или валитесь с этого проклятого табурета, мне все равно.
Макгайр, погрузившись в пьяную задумчивость, бессмысленно уставился на свои бобы и вздохнул.
— Да идемте же, дурень! — сказал Коукер, вставая. — У вас через сорок пять минут операция.
— О, бога ради! — сказал Бен, отрывая лицо от коричневой кружки. — Кто жертва? Я пришлю цветы.
— …все мы рано или поздно, — пыхтел Макгайр сквозь припухшие губы. — Богатые и бедные равно. Сегодня жив, а завтра умер. Не имеет значения… никакого значения.
— Ради всего святого! — раздраженно крикнул Бен Коукеру. — Неужели вы позволите ему оперировать в таком виде? Почему бы вам их просто не перестрелять?
Коукер оторвал сигару от длинного, малярийно усмехающегося лица.
— Но ведь он только немного разогрелся, сынок, — сказал он.
Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.
Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шелковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей — лишенный запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведенные в Филадельфии, меняют человека.
Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Макгайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.
— Поглядите, пожалуйста, — сказал он. — Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?
— Это Перси, — сказал Коукер. — Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?
— Я всю ночь протанцевал у Хильярдов, — изящно сообщил Спо. — Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.
Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.
— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.
