Паскаль Брюкнер - Горькая луна
— Замолчи, не начинай вновь свои комедии.
Она раздела калеку, облачила его в рубашку: он сносил это с полной покорностью, торс у него был худой, непропорционально тщедушный в сравнении с мускулистыми руками, и я попятился перед этим узким щитом с гербом из светлых волос.
Внезапно в инвалиде проснулось вожделение к молодому телу, возвышавшемуся над ним, он перестал хныкать и начал его трогать, бесстыдно ощупывать. Ребекка не мешала ему. Эта пассивность ужаснула меня, но последующее оказалось еще хуже.
Франц задрал Ребекке платье, приспустил колготки до промежности и открыл белые трусики на резинке, с глубоким вырезом. Мне казалось, будто я грежу наяву: этот стриптиз портил все. Я закрыл глаза, вновь открыл. Темное пятно под тканью позволяло угадать роскошный лобок. Калека алчно приник к нему ртом, разминая ладонями ягодицы своей супруги. Мне следовало немедля уйти, но я был загипнотизирован бесцеремонностью этого типа, чьи пальцы — похабные и липкие слизняки — погружались в мягкую плоть. Ребекка, с сигаретой в зубах, невозмутимо позволяла ласкать себя, одновременно расчесывая редкие волосы мужа. Можно было подумать, что это мать, спускающая все своему малышу. От такой фамильярности меня затошнило. Кем мне считать себя, если она так заголяется передо мной? Не больше, чем рабом перед королевой… Подобный отход от общепринятого порядка обольщения унижал меня. Навязывая мне свою наготу, она отбрасывала прочь смятение, и ей нужно было прикрыться, чтобы снова взволновать меня. Поглощенный своим непристойным занятием, муж облизывал ее, сосал с жадностью грудничка, и я находил отвратительным контраст между этой наполовину облысевшей головой и губами, выпрашивающими наслаждение. Ребекка вызывающе уставилась на меня.
— Ты что, окаменел перед собственной фантазией, воплотившейся в плоть и кровь? Может, хочешь получить свою долю? Тогда и успокоишься.
Высвободившись из объятий мужа, она двинулась ко мне, удерживая обеими руками приподнятый подол платья.
— Нет, так не надо, — вскрикнул я, прежде чем она подошла.
— Ей-богу, он себе цену набивает! Да ведь ради этого ты и крутился вокруг меня с самого начала.
Потеряв весь свой апломб, я пролепетал:
— Зачем ты насмехаешься надо мной?
— Как? Я предлагаю тебе то, о чем мечтает каждый мужчина на борту, а ты манеры разводишь.
— Ты просто не понимаешь, — вмешался Франц, — этот молодой человек чрезвычайно почитает церемониал, ты нарушила протокольную часть мероприятия, он в панике.
— Тем хуже для него!
Она опустила подол, подтянула колготки и отошла к зеркалу, чтобы причесаться. Взбешенный своей нерасторопностью и сознавая, что эта развратная парочка считает меня девственником, я в душе проклинал себя.
— Поторопись, Франц, я слышу, оркестр уже начал играть.
Калека, застегивая свой пиджак, смотрел на меня с лукавой улыбкой.
— Воистину, Дидье, вы им спуску не даете! Будь я Беатрисой, всю ночь бы не спал.
— Оставь, — сказала Ребекка, с трудом сдерживая смех, — ты его еще больше тормозишь.
Я смотрел на них обоих и видел, что они спаяны, как звенья цепи, в которой мне места не было. Некий тайный пакт крови и порока соединял их, несмотря на вражду, как два резака клещей. А я-то наивно надеялся сыграть крохотную роль третьего в их адской близости! Но ответственность за сарказмы Ребекки я возлагал на Франца. И обстоятельства сложились так, что я очень быстро получил возможность утолить свою злобу.
Судно, как я уже говорил, сильно кренилось. Когда мы оказались в коридоре, стало очень трудно управлять креслом на колесиках. Тут мне и пришла в голову скверная мысль: я перестал держать подголовник, корабль ухнул вниз, кресло покатилось вперед, уткнулось в какую-то дверь и отлетело назад. Каким-то чудом инвалид не выпал из него.
— Эй, будьте внимательнее, — крикнул он.
Я скрестил руки и пропустил кресло, не пытаясь остановить. Ребекка тут же включилась в игру, подхватив его и толкнув ко мне. Франц стонал: его каталка билась о правую и левую стенки при каждом нырке парохода, в любой момент могла опрокинуться, а мы перекидывались им, как мячом, в изумительной партии, где главным было сохранить равновесие. Франц старался управлять своим креслом, вцепившись руками в оси колес, но уклон коридора и наши мощные толчки быстро сломили его сопротивление. Когда он понял, что мы играем с ним, его глаза затуманились, словно загнившая вода, взбаламученная илом ужаса. Не знаю, какой жестокостью заразила меня эта пара, но я радовался, видя, как паралитик борется со страхом. Не сам ли он подсказал мне этот дурной поступок? И, пытая его, не сохранял ли я верность высказанным им заповедям? Кроме того, Ребекка смеялась, смеялась без конца, а я больше всего дорожил ее одобрением и сделал бы все, лишь бы понравиться ей. Мы могли бы поранить Франца, возможно, убить его. Мне было наплевать: он терял силы с каждым мгновением, черты у него заострились и посерели, как у человека в агонии, сотрясаемого ужасающей болью. Он дрожал всем телом — испуг затронул, казалось, даже его мертвые ноги. Повернув к нам мертвенно-бледное лицо, он прерывисто произнес:
— Остановись… Ребекка… умоляю тебя…
Вот так и выяснилось, что меня оскорбила кучка дерьма — безногий калека, стенающий, как женщина. И я говорил себе с коварной радостью: ну, попляшешь ты у меня со своей иронией, ты мне дорого заплатишь за свои сентенции. А девушка, сотрясаясь от безумного хохота, прислонилась к стене, чтобы отдышаться.
— О, как же это забавно. Видел бы ты свою рожу, Франц!
Подонок прикрыл глаза рукой, чтобы ничего не видеть, и испускал яростные стоны, сотрясавшие грудь. В нем боролись гнев, ненависть, отчаяние, страх: он ощущал себя в полной нашей власти, и весь ужас пережитой муки пронизывал его до кончиков пальцев. У него не осталось губ — настолько они побелели, щеки напоминали дыры — так они ввалились, лицо утратило всякое выражение, голова поникла, что придавало ему вид растерянной ночной птицы. Жалобные причитания, прежде сдерживаемые, полились, словно у плакальщицы на похоронах.
— Помогите, — комично пищал он, — помогите.
Я наслаждался, видя, как он хнычет, пресмыкается, унижается, как последняя жалкая тварь, но тут в коридоре появился матрос и спросил по-английски, кто кричал.
— Пустяки, — сказала Ребекка, — мы по оплошности отпустили кресло моего мужа, и он перепугался.
Матрос предложил нам свою помощь. За несколько секунд Франц обрел хладнокровие, но его по-прежнему била дрожь, и он судорожно цеплялся за подлокотники, все еще опасаясь потерять равновесие.
— Вы поступили со мной дурно, Дидье…
— Только ради смеха, никакой опасности не было…
— Не важно, вы с радостью издевались надо мной, хотя я не сделал вам ничего плохого…
Ощущая смутный стыд, я пожал плечами и вдруг осознал, что уже четыре дня обращаюсь на «вы» к человеку своего возраста, пусть даже он и выглядел на десять лет старше: обращение на «ты» оставалось между нами немыслимым.
В столовой празднество было уже в самом разгаре. После нашей прогулки втроем возвращение в крикливый мир гуляк оглушило меня: множество голосов, свист, необычный и ликующий гул толпы, получившей разрешение забавляться и дуреющей от алкоголя, шума, музыки. Весь этот грохот заглушало вибрато электрогитар, в котором выделялось агрессивное соло. Оркестр с переменным успехом исполнял интернациональный репертуар, где доминировали английские и американские рок- и поп- композиции. От суетливо движущихся тел волнами исходил пот, плавающий в атмосфере обширного зала. Движение между столовой, туалетами и баром было непрерывным, отчего возникали бесчисленные пробки.
Поместив мужа в углу, около буфета, Ребекка сразу же начала порхать от пары к паре, целуя каждого мужчину или юношу, словно громадная птица, подбирающая корм. Любым своим жестом она привлекала внимание, создавая некий ореол, оказывающий колдовское воздействие на зрителей. Взгляды устремлялись к ней, как осы, не кусая ее и еще меньше беспокоя. Облаченная в ласковые томные взоры, она была королевой, которая таскала за собой шута в креслице и царила в королевстве, занимающем пространство столовой и насчитывающем пятьдесят подданных. Ибо ей удалось преодолеть все испытания и вернуть свое достоинство! Она начала танцевать. Можно было подумать, что невидимая нить внезапно притянула все глаза к дорожке: не я один жил под волшебным обаянием этой чертовки, которая порождала вожделение малейшим изгибом своего таза. Лицо ее было озарено неизбывным весельем, искренней радостью от всеобщего восхищения, и она расточала улыбки из такой дали, что ей не смели отвечать. Хоть я и находился целиком под властью ее чар, меня приводил в бешенство этот магнетизм: я говорил себе, что не смогу завоевать ее, когда она хмелеет от публичных почестей — награда мне означала бы для нее потерю, поражение в правах. Тем не менее я был готов вынести все, чтобы получить ее. Для меня это стало почти вопросом чести, и я не сердился за капканы и ловушки, разжигавшие мое желание, вместо того чтобы погасить его. В сущности, я обожал этот неведомый мне прежде восхитительный ад и открывал в себе другую природу. Я больше не любил Беатрису, принимавшую меня таким, как есть, и пылал страстью к Ребекке, которая меня не хотела.
