Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович
Подбежал Юрка, сел на колено к Железняку.
— Чему вы улыбаетесь? — спросил Гриша.
— Так. Вспомнил один старый анекдот, — сказал Железняк. Гриша улыбнулся понимающе. Что остается в борьбе с Ними, кроме анекдотов?
— Какой именно?
— Вы его знаете, наверно. «Восстановите Рабиновича…» Гриша задумчиво покачал головой, зато Юрка оживился, заерзал у Железняка на колене: он знал все анекдоты.
— Ну? — сказал Гриша с тем же иронически-скорбным выражением лица.
— Ну, в общем, снится Рабиновичу сон, что пришли американцы и велели всем евреям собраться на Красной площади. И этот ихний очередной поц, кто там у них, Никсон или кто…
— Картер, — сказал Юрка, — видный политик и культурный человек.
— Да, так вот он говорит (в микрофон, конечно): «Товарищи евреи…»
— Господа евреи… — поправил Юрка: он был тонкий стилист.
— Да, господа евреи. Просто — евреи. Вы долго страдали, требуйте от нас чего хотите. И вот поднимается крик, шум, чего-то просят. «Не слышу, — говорит Картер. — Что вы как в синагоге. Давайте по порядку. Все вместе, на счет «три», раз-два-три». И вот слитный, единый крик пронесся над Красной площадью, над ГУМом, над улицей Степана Разина, над интуристами и грузинами в гостинице «Россия»…
— Ну, это уж… — возмутился Юрка: он был против отсебятины в фольклоре.
— Что они кричали? — спросил Гриша настороженно.
— Восстановите Рабиновича в партии! Восстановите Рабиновича в партии!..
Гриша не смеялся. Трагически пожевав губами, он сказал:
— Вы плохой еврей…
— Он антисемит, — с готовностью поддержал его Юрка.
— Да. Вы плохой еврей. Сами вы неплохо устроены, а что люди бьются, чтобы устроить хоть как-нибудь и преодолеть неравенство всякими средствами, хоть в партию, хоть как, — это вам шуточки.
— Таки плохой, — согласился Железняк.
Юрка убежал в шестьсот седьмой номер. Гриша тоже ушел. Железняк размышлял о том, что он плохой еврей, а значит, и плохой человек. Он не смог сопереживать Грише. Доктор Швейцер не одобрил бы его. С точки зрения мусульманской, скажем кабардинской или балкарской, он был даже человек безнравственный. Он не посочувствовал соплеменнику, не одобрил его действий, он как бы мерил его теми же мерками, что и представителей другого племени. Это было неправильно. То, что недопустимо для инородца, вполне извинительно для человека твоего племени, стесненного особыми обстоятельствами (обстоятельства всегда особые, и это Железняку только на днях объяснил в разговоре один умный балкарец: «Разве можно забывать, что претерпели балкарцы»).
Гена предложил Железняку вместе подняться на Гору Семен, который накануне подвернул ногу в сиднем сивел в номере, изъявил согласие поиграть с Юркой в карты, так что Юрка был пристроен и можно было покататься.
— Можете не беспокоиться, — сказал Семен Железняку. — Мне с вашим пацаном интересно. Он мне сообщает много информации. Я сам очень много имею информации, но у пацанов феноменальная память… И вы можете мне довериться, я сам тоже сумасшедший отец.
Гена и Железняк пошли на канатку. Излишне говорить, что они не платили за подъем и не стояли в очереди. Они здесь были свои люди: друзья канатчиков, друзья их друзей. Гена к тому же еще был инструктор. Конечно, инструкторам тоже приходилось время от времени поить канатчиков.
В сущности, канатная дорога работала как высокопроизводительный спиртоводочный завод. Во всех комически-серьезных сводках сообщалось, что эта беспрерывно работающая, обремененная очередями канатка выполняет план меньше чем на пятьдесят процентов. И это значило, что остальные пятьдесят с лишним поступали непосредственно канатчикам, чаше всего в виде спиртного.
Генино присутствие мешало, конечно, Железняку в полной мере насладиться подъемом. Гена хотел поговорить о любви. Жена ответработника любила его беззаветно, и похоже, что не совсем безответно, потому что Гена чувствовал волнение ответственности. Ему даже страшно становилось по временам, что это он сумел внушить взрослой женщине, бывавшей за границей, такую любовь. Правда, она рассказывала довольно странные истории про эту заграницу вожделенную: там, за границей, она сидела взаперти, копила деньги и мечтала вернуться на родину. Но Гена, конечно, не очень верил: все они рассказывают такие истории. А все же они туда стремятся. Гена считал, что любовь эта накладывает на него обязательства. Он не знал толком, в чем они заключаются. Что еще он должен предпринять, кроме ежедневной эксплуатации своей мужской силы. Может, он должен на ней жениться…
Выслушав рассказ Гены, Железняк пришел к выводу, что это настоящая любовь, ибо в рассказе Гены часто упоминалась непохожесть его подруги на нас всех. Она была не такая, как мы, не из наших, из другого круга, иного происхождения. Она привыкла к другой жизни, она ездила за границу, она чем-то душилась и брызгалась, не тем, чем мы, она чем-то там брезговала, в общем, она была птица другой породы. Этот вот пиетет перед другой породой и показался Железняку признаком влюбленности. Насколько Железняк понял, это и был тот пиетет, который так часто приводил к браку. Конечно, потом, в браке, все эти признаки другой породы становятся отвратительны, непереносимы, служат предметом ссоры или поводом для развода, однако сейчас, в пору знакомства, они еще помогают отдать предпочтение данному сексуальному объекту, выделить его из череды прочих: они еще способны развить в одном из партнеров комплекс неполноценности, столь существенный для любви и брака…
Итак, Гена заколебался, пошатнулся, и Железняку, возносившемуся на Гору в одном кресле с Геной, предстояло укрепить его на ногах или, напротив, сбить с ног.
— Каковы твои взгляды на воспитание ребенка? — спросил Железняк с серьезностью…
— Но у нас, может быть, не будет детей, — сказал Гена с надеждой.
— Да, но у нее уже есть ребенок.
Нет, этой мороки Гена не хотел вовсе. Не так уж он сильно был влюблен, чтобы…
— «Попенок зовет его тятей», — напомнил Железняк.
— Знакомые стихи, — задумчиво проговорил Гена. — Кажется, Евтушенко.
Кресло со щелчком миновало опору и вышло из-за перевала. Горы были теперь распахнуты по обеим сторонам в сверкании снегов, исчерченных лыжней. Горы были огромны. Они не были равнодушны к проблемам, перед маленькими людьми. Просто они перерастали эти проблемы.
Они были так огромны, что проблемы казались ничтожными. Может, в этом и заключалось их анестезирующее воздействие.
Гене смотрел на Железняка с ожиданием Не дождавшись ответа, ом стал рассказывать про ошалелую замужнюю туристку, которую ом намедни потаи раком Томнее, Гена сказал «рачком-с». Вспомнив, что ом уже маком с предметом, Железняк вернулся к Горе. Пожалуй, воздействие Горы объяснялось не только и не столько ее размерами, сколько ее безмолвием, размахом тишины Были еще слепящее сверкание снегов, неисчерпаемость красоты была загадочность Горы. И усилия людей на ее склонах. И жертвоприношения — на каждый день приходилось, кажется, полторы поломанных ноги…
— Выходит, что вы не можете мне дать совета, — сказал Гена, и Железняк увидел, что им пора приземляться.
— Выходит, что нет, — согласился Железняк, уже грохоча ботинками по деревянному настилу верхней станции.
Гена защелкнул крепление, махнул палкой и первый пошел вниз по склону. Железняк не спешил. Он спускался медленно и неуклюже, поворачивая слишком круто, кантуясь слишком сильно. Боясь повернуться лицом в долину, развить настоящую скорость. В своем воображении он спускался куда стремительней, чем это происходило на самом деле. Тем не менее он все-таки спускался мало-помалу — он поворачивал, тормозил, соскальзывал, останавливался, утомленный. Он охватывал взглядом панораму гор, отыскивая то любимую сосну у южного склона, то синюю тенистую лощину, то ниточку дороги внизу у реки…
Кто-то догнал его, резко затормозил, остановился, перевел дух.
