Девственницы-самоубийцы - Евгенидис Джеффри
Свечи доносили мольбу не только к трону Господню, но и к нам. Китайский фонарик продолжал посылать свой неразборчивый SOS. Верхний свет явил нашим глазам запустение в доме Лисбонов и показал напоследок Билли Джека, свершившего месть над насильником своей сестры с помощью ненавистных ему приемов карате. Призывы сестер Лисбон получали только мы одни и никто больше — как те сигналы, которые ловили порой наши самодельные рогатые антенны. По ночам, даже закрывая глаза, мы все еще видели красноватые пятна, окружавшие наши постели подобно стайке светлячков. То, что мы не могли им ответить, наделяло таинственные сигналы еще большим значением. Мы ежедневно усаживались наблюдать за представлением, которое видели лишь мы одни, всякий раз мы вот-вот готовы были поверить, что найден ключ, который сделал бы эти послания более внятными, и Джо Ларсон даже пробовал ответить, мигая светом в своей спальне. Результат огорошил нас — дом Лисбонов погрузился во тьму, и мы смутились, словно нас отчитали за непозволительную шалость.
Первое письмо появилось 7 мая. Оно попало в ящик Чейза Бьюэлла вместе со всей почтой и не имело ни штампа, ни адреса отправителя, но, вскрыв конверт, мы сразу узнали лиловый фломастер, которым любила писать Люкс.
Милый Кто-Нибудь,
Передай Трипу, я не желаю его знать.
Он настоящий подонок.
Угадай, кто.
И больше ни словечка. В ближайшие несколько недель появились и другие письма, очень разные по настроению, и каждое принесли в наши дома сами девушки под покровом глухой ночи. Нам не давала покоя мысль о том, что они выбираются из заточения и ходят по нашей улице, и несколько ночей мы не ложились спать в надежде увидеть их. Каждый раз мы открывали глаза утром, понимая, что заснули на посту. В почтовом ящике, будто монетка, оставленная под подушкой Феей молочных зубов,[41] нас ожидало новое письмо. Всего их пришло восемь. И далеко не все были написаны рукой Люкс. Все восемь не имели подписи. Все были предельно кратки. В одном мы прочитали только: «Еще помните нас?» В другом стояло: «Долой противных мальчишек!» В третьем: «Следите за нашими огнями». Самое длинное из всех гласило: «В этой тьме да возникнет свет. Захотите ли вы помочь нам?»
При свете дня казалось, что в доме Лисбонов никто не живет. Но мусор, который семья выносила раз в неделю (также под покровом ночи, поскольку не видел их никто, даже дядюшка Такер), с каждым днем все больше напоминал отходы крепости перед долгой осадой. Лисбоны питались консервированной лимской фасолью. Они приправляли рис тушенкой. По вечерам, когда свет в окнах на втором этаже принимался мигать, подавая нам сигналы, мы ломали головы над тем, как нам все-таки связаться с сестрами. Том Фа-хим предложил запустить перед домом бумажного змея и надписать что-нибудь большими буквами, но его предложение было отклонено большинством голосов, так сказать, по техническим причинам. Малыш Джонни Бьюэлл хотел было забросить девушкам в окно камень с привязанным к нему письмом, но мы опасались, что звон разбитого стекла заставит миссис Лисбон поднять весь дом по боевой тревоге. В конце концов, ответ был так прост, что нам пришлось выдумывать его целую неделю.
Мы позвонили сестрам Лисбон по телефону.
В пожелтевшей от времени телефонной книге Ларсонов, точнехонько между Ликером и Литтлом мы разыскали нетронутую строку с номером Лисбона, Рональда А. Она помещалась примерно посредине правой страницы, не помеченная каким-либо значком или звездочкой, что вызвали бы в памяти отголосок былых страданий. Какое-то время мы просто смотрели на нее. И затем тремя указательными пальцами, сразу набрали этот номер.
В трубке прозвучало одиннадцать гудков, прежде чем мистер Лисбон ответил на том конце.
— Ну, что там произошло сегодня? — с ходу вопросил он изможденным голосом. Слова эти прозвучали невнятно. Прикрыв микрофон, мы ничего не ответили.
— Я жду. Сегодня я выслушаю всю чепуху, которую вы станете нести.
В трубке послышался какой-то шум, словно дверь приоткрылась в пустой коридор.
— Послушайте. Дали бы вы нам передохнуть, а? — пробубнил мистер Лисбон.
Наступила пауза. Дыхание с обоих концов, с полым механическим призвуком, столкнулось в электронном пространстве. Затем мистер Лисбон заговорил уже не своим голосом, то был резкий, высокий скрежет… Трубку схватила миссис Лисбон.
— Оставьте нас в покое! — возопила она и брякнула трубку об стол.
Мы продолжали ждать. Еще пять долгих секунд ее разгневанное дыхание свистело в наушнике, но, как мы и ожидали, связь не прервалась. На другом конце своей очереди ждал кто-то, скрытый пеленой тягостного молчания.
Наугад мы выдавили робкое «Здрасьте». Миг спустя чей-то сиплый голос чуть слышно ответил:
— Привет.
Слишком давно мы не слыхали сестер Лисбон, и это короткое слово не всколыхнуло воспоминаний. Оно прозвучало — видимо оттого, что было произнесено шепотом, — до неузнаваемости измененным, каким-то зажатым — голос упавшего в колодец ребенка. Мы не расслышали, кому из сестер он принадлежал, и не знали, что говорить дальше. И все же мы все вместе цеплялись за невидимый провод линии — она, они, мы, — и вскоре в этом пустотелом туннеле телефонной сети к нашему молчанию подключился посторонний разговор. Откуда-то из-под толщи вод мужчина продолжал говорить с женщиной. Мы отчасти услышали, отчасти угадали содержание их беседы («Я думала, если салат…» — «Салат? Ты доконаешь меня этими салатами»), но потом, наверное, освободился другой узел, потому что оба голоса внезапно свернули в сторону по какой-то незримой стрелке и оставили нас ждать в гудящей тишине, а голос, раздраженный, но уже более сильный, чем прежде, сказал:
— Черт. До скорого. — И на том конце повесили трубку.
На следующий день мы позвонили снова в то же время, и на сей раз трубку сняли сразу. Из осторожности мы подождали немного, прежде чем воплотить в жизнь план, разработанный накануне вечером. Поднеся трубку к одному из динамиков стереосистемы мистера Ларсона, мы поставили песню, которая сполна передавала наши чувства к сестрам Лисбон. Теперь мы уже не помним названия той вещи, и даже тщательный осмотр пластинок той эпохи не принес никакого результата. Вспоминается, впрочем, основная мысль песни, довольно сентиментальной, повествовавшей о тяжелых днях, о долгих ночах, о мужчине, ждущем у сломанного телефона-автомата в надежде, что тот каким-то чудом зазвонит, и о дожде, и о радуге. Аранжировка была по большей части гитарной, не считая одного перехода между куплетами, заполненного сочным, густым баритоном виолончели. Песня прозвучала от начала и до конца, вслед за тем Чейз Бьюэлл назвал наш номер, и мы нажали на рычаг аппарата.
На следующий день, точно в то же время, наш телефон зазвонил. Мы немедленно схватили трубку и после короткого замешательства (аппарат свалился на пол) услышали, как легла на виниловую дорожку игла проигрывателя и Джилберт О’Салливан запел, перекрывая своим глубоким голосом царапины и щелчки. Возможно, вы вспомните эту песню — балладу, где рассказывается о несчастьях, преследовавших молодого человека: родители умерли, а его нареченная не пришла к алтарю, и с каждым новым куплетом героя песни все сильнее и сильнее мучает одиночество. То была любимая песня миссис Юджин, и мы знали слова едва ли не наизусть: она часто напевала ее, колдуя в кухне над кастрюлями. Эту песню мы никогда не принимали близко к сердцу, но, услышав знакомые слова, тихонько звучащие в телефонной трубке, попросту обомлели. Эльфийский голосок Джилберта О’Салливана звучал достаточно высоко, можно было представить, что это поет женщина. Текст мог быть страничкой из дневника, которую девушки читали нам на ушко, и несмотря даже на то, что их собственных голосов мы не услышали, песня сделала их образы в нашем воображении более яркими, более живыми, чем когда-либо прежде. Мы ясно чувствовали, как на другом конце телефонного провода девушки сдувают пыль с иголки, как они держат телефонную трубку над вращающимся черным диском, уменьшив при этом громкость насколько возможно, чтобы их не подслушали. Когда песня кончилась, игла откатилась к последней дорожке, посылая в наши уши один и тот же повторяющийся щелчок (словно кусочек времени, переживаемый снова и снова). Джо Ларсон уже держал наготове наш ответ, и после того как мы поставили его на проигрыватель, сестры Лисбон опять-таки поставили свой, и вечер продолжался в том же духе. Большинство сыгранных тогда песен мы запамятовали, но отрывок тех музыкальных переговоров, в карандаше, сохранился на оборотной стороне обложки «Чая для земледельца»[42] из собрания Димо Карафилиса. Приводим его здесь:
