Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
– Ну, в общем, наша художница Тая посоветовала мне нарядиться хиппи…
– А вы кем хотели?
– Индейцем… Одиноким Бизоном. А для этого требовалось совсем немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, которые я заранее припас, ну и, конечно, акварель или гуашь, чтобы стать окончательно краснокожим. За гуашью я и пошел к Тае… - сказал Кокотов, ощутив в горле спазм от давнего, казалось, давно забытого смятения.
– Во-от оно что! - чутко уловил Жарынин. - А нука рассказывайте!
– Дмитрий Антонович, мы сюда с вами приехали сценарий писать или обмениваться сексуальным опытом? - Писатель непростительно посмотрел на соавтора.
– Запомните: искусство и есть обмен сексуальным опытом. И ничего больше! Но возвышенный обмен. Воз-вышен-ный. Что говорил Сен-Жон Перс по этому поводу?
– Не знаю.
– Эрос есть даже в вакууме!
– Да идите вы к черту с вашим Сен-Жон Эросом! - заорал Кокотов и смутился, догнав свою оговорку.
– Хорошая обмолвка. Отличная! А что же вы так взволновались-то?
– С чего вы взяли? Я спокоен.
– Вижу я, вижу…
Глаза соавторов встретились. Острый взор режиссера был насмешлив и пытлив. Убегающий взгляд писателя старательно равнодушен. Но в те несколько мгновений, пока длился этот очный поединок, в сознании Андрея Львовича мелькнуло… Нет, не мелькнуло! Пронеслось… Нет, не пронеслось! Промигнуло! Да, пожалуй, промигнуло все, что он помнил о Тае. Так «промигивает» президентский кортеж по Кутузовскому проспекту. У-а-а-а-а-а-х-х-х… И нет его, пропал. И только тебя шатнуло от удара воздушной волны. Но это промигнувшее воспоминание было тем не менее подробно и неисчерпаемо, словно китайский пейзаж кисточки Ся Гуя.
Еще бы! Ведь Тая была первой женщиной в жизни Кокотова. Внезапно первой. Весь его прежний опыт, включая неловкие поцелуи с захмелевшей Валюшкиной в выпускную ночь и рискованное рукознание со студенткой физфака на картошке, - был только подступом к дальним отрогам таинственной возвышенности, которая называется Женщина.
24. Как Кокотов стал мужчиной
Автобусы в пионерский лагерь отъезжали в 10.00 от министерства, расположенного в самом конце улицы Кирова, почти возле Садового кольца. Кокотов опоздал на двадцать минут, хотя все рассчитал и даже сел в первый вагон, чтобы выйти поближе к эскалатору. Он пристроил между ног коричневый фибровый чемодан, с которым еще, наверное, Светлану Егоровну отправляли в пионерский лагерь, и поехал, сдавленный со всех сторон попутчиками. Однако на перегоне между «Комсомольской» и «Лермонтовской», уже почти у цели, поезд остановился. Пассажиры, не услышав внезапной тишины, некоторое время продолжали говорить громкими, превозмогающими грохот движения голосами, но вскоре почувствовали свою крикливую неуместность и, переглядываясь, постепенно смолкли. Стало совсем тихо. И только из репродуктора, вмонтированного в стенку, доносилось тревожное шипение, точно машинист там, в первом вагоне состава, тяжело дышал в микрофон, не решаясь сказать правду о том, что случилось с ними здесь, под землей.
– Абзац котятам! - пошутил растрепанный мужичок и хихикнул от избытка оптимизма, который сообщают организму утренние сто пятьдесят.
Трезвое вагонное большинство сдержанно заволновалось. Вскоре запахло валидолом: кому-то сделалось дурно от духоты. Заплакали дети. Закрестилась сельского вида старушка. Кто-то уловил запах гари, и все тут же начали шумно втягивать, проверяя, воздух, как битлы в песенке «Гёрл». Кокотов после короткого прилива ужаса впал в состояние вялотекущей паники. Наверное, нечто подобное почувствовала бы несчастная селедка, очнувшись в запаянной консервной банке, намертво сдавленная с боков своими однорассольницами.
И вдруг поезд медленно тронулся.
– Живите, гады! - мрачно разрешил растрепанный мужичок.
Пассажиры сделались на мгновенье счастливыми, потом на лицах появилась обида, все стали смотреть на часы, возмущаясь, что бессмысленно простояли почти полчаса и теперь, конечно, опаздывают. Кто-то громко пообещал написать об этом безобразии куда следует. Наконец состав выполз из змеящейся темноты тоннеля на свет и потянулся вдоль толпы, забившей платформу.
– Станция «Лермонтовская», - как ни в чем не бывало объявил доброжелательный механический голос. - Следующая станция «Кировская».
Едва двери, шипя, разъехались, Кокотов, вырвав стиснутый пассажирами чемодан, выскочил вон и чуть не наступил на клеенку, которой было прикрыто неподвижное тело.
– Осторожней! - предупредил милиционер. - Вон туда! Быстрее! - и показал на проход, выгороженный в толпе специальными металлическими барьерами.
Из-под клеенки, как успел заметить будущий писатель, торчала мертвая мужская рука с часами на запястье. Рукав пиджака был задран, а белая манжета рубашки измазана чем-то вроде сажи. Вспотев от ужаса и стараясь не смотреть на труп, Кокотов поспешил в проход, но не выдержал и еще раз глянул: из-под клеенки на платформу выбралась черно-красная кровь и загустела географическим пятном. Мчась по эскалатору, взволнованный юноша увидел двух санитаров. Один стоймя держал брезентовые носилки, свернутые наподобие свитка Торы, второй торопливо доедал эскимо.
Кокотов выбежал на улицу. Возле входа на станцию «Лермонтовская» ждали сразу три кареты «скорой помощи». Ударяясь ногами о чемодан, опаздывающий вожатый побежал, задыхаясь, к месту сбора. Лобастые автобусы, напоминавшие бычков с красными флажками вместо рогов, выстроились один за другим от Садового кольца и почти до ЦСУ. К боковым окнам были прикреплены листы ватмана с номерами отрядов и надписью «Осторожно, дети!», а к лобовым стеклам - транспаранты «п/л "Березка"». Все было готово к отправке колонны. Кругом толпились родители. Они знаками и жестами давали последние инструкции по безопасному отдыху своим детям, приплюснувшим к окнам носы.
Первый отряд, как и следовало, сидел в головном автобусе. У открытой двери стояла напарница Кокотова, воспитательница Людмила Ивановна, с которой он познакомился на общем собрании педагогического коллектива лагеря две недели назад. Около нее нервно топтался старший пионервожатый Игорь по прозвищу Старвож, которое произносилось, разумеется, с обидным «ш» на конце - Старвош. Это был редковолосый тридцатилетний парень с толстой нижней губой, отвисшей в беспомощном изумлении перед жизнью. И что уж совсем плохо: к ним руководящей походкой как раз направлялась начальница лагеря Зоя Константиновна - суровая Зэка - полнеющая женщина с красивым еще лицом, пышным начесом и взглядом председателя выездной сессии суда. На груди у нее висел мегафон.
– В чем дело? - требовательно спросила она, посмотрев сначала на часы, а потом на опоздавшего Кокотова.
– Я… Понимаете… - залепетал Андрей. - Человек попал под поезд… в метро… Мы в тоннеле стояли…
– Какой еще человек? Как не стыдно! - Игорь от негодования попытался поджать нижнюю губу, но неудачно.
– Чего только не выдумают! - покачала головой Людмила Ивановна.
– Это правда! Я не обманываю…
– Подумайте лучше о своей характеристике! - сказала Зэка и глянула на Кокотова так, что стало ясно: даже если он добьется выдающихся воспитательных успехов, станет новым Макаренко или Яном Амосом Каменским, больше тройки за летнюю педагогическую практику ему не видать.
– Отъезжаем? - спросил Старвож. Зэка кивнула и крикнула в мегафон:
– Товарищи провожающие, отойдите от автобусов! Всем отъезжающим занять места и приготовиться к движению!
Наставительная жестикуляция родителей ускорилась, стала смешной и торопливой, как в немом кино. Некоторые детские лица в окошках беззвучно заплакали.
– Стойте! Стойте! - К директору подбежал физкультурник Николай Николаевич - Ник-ник, подтянутый старичок в новенькой олимпийке и свежих кедах. - Зоя, художницы нет!
– Таи? - уточнил Игорь.
– Таи, - кивнула Зэка, вздохнув так, как руководители вздыхают о подчиненных, которых никогда бы сами не взяли на работу, если бы не указание свыше.
– Ничего, электричкой доедет! - всунулась неосведомленная Людмила Ивановна.
– Ждем, - мрачно распорядилась начальница.
– А обед? - удивился Старвож.
– Ждем!
В этот миг, нарушая все приличия дорожного движения, возле автобусов с визгом затормозила красная «трешка». Оттуда выскочили два лохматых парня и девушка. Все трое были одеты в джинсовые костюмы с умопомрачительными белесыми потертостями, какие бывают только у настоящей «фирмы». Парни достали из багажника черную спортивную сумку, этюдник и красный двухкассетник «Шарп», стоивший тогда в «Березке» примерно пятьсот полосатых чеков. Сумма заоблачная! Девушка, прощаясь, бросилась на шею сначала одному парню, потом другому, вскинула на плечо этюдник, подхватила магнитофон и, волоча сумку прямо по асфальту, заспешила через дорогу к автобусам, не обращая внимания на сигналящие машины.
