Альберто Моравиа - Скука

С другой стороны, ощущение неуловимости Чечи­лии рождалось из того, что я не был уверен, что она дей­ствительно находится сейчас в квартире актера. В конце концов, вполне возможно, что сегодня, по какой-то не­известной мне причине, они как раз не должны были встречаться. В таком случае все эти картины становились действительно плодом воображения типичного ревнив­ца, который на основе одной ошибочной детали выстра­ивает все здание своих предположений. Однако из этого вовсе не следовало, что Чечилия мне не изменяла; из этого следовало только, что она не изменяла мне сегодня.

В конце концов я решил позвонить Лучани и попы­таться по каким-нибудь шумам и звукам определить, там ли Чечилия. К счастью, телефон находился у самых две­рей бара, так что я мог звонить, не прерывая наблюдения. Я подошел, набрал номер, услышал голос актера и бро­сил жетон. Мой расчет оказался не совсем ошибочным; пока актер твердил: «Алло, алло», я сумел расслышать едва различимые звуки танцевальной музыки, и у меня упало сердце: я знал, что Чечилия любит заниматься лю­бовью под музыку. Повторив «алло» в последний раз, актер добавил к нему всего одно слово «идиот» и повесил трубку. И если музыка подсказала моему воображению размеры, форму и вид помещения, где она звучала, то это оскорбление — вместе с раздражением, естественным для человека, досадующего на помеху, в нем звучала нота мужского тщеславия, вдохновленного тем, чему именно мой звонок послужил помехой, — заставило меня пред­ставить себе Чечилию и актера, какими они были в этот момент: он, совсем голый, стоит у столика с телефоном, так что можно разглядеть и мощную грудь, и широкие волосатые плечи, и сильный живот, и член, находящий­ся, вероятно, еще в состоянии эрекции, и мускулистые бедра; она, тоже голая, томно раскинулась на диване, не отрывая глаз от тела любовника. Я положил трубку и вернулся на свое место около витрины.

Я подождал еще минут двадцать, а потом — вот оно, еще одно доказательство присутствия Чечилии в доме Лучани! Зазвонил телефон, бармен подошел, выслушал, затем, словно бы дурачась, отрапортовал: «Будет сдела­но, синьор Лучани». Через некоторое время я увидел, как гарсон — молоденький краснолицый паренек — вышел из бара с подносом, на который я успел бросить взгляд: там была бутылка пива, завернутые в салфетку бутербро­ды и большой стакан апельсинового сока. Я знал, что Чечилия любит после соития утолить жажду тремя-четырьмя отжатыми апельсинами. Проследив за гарсоном взглядом, я увидел, как он вошел в дом напротив и через минуту вышел оттуда с пустым подносом. Когда парень вошел в бар, бармен сардонически сказал: «Что с тобой?

Что ты там такое увидел? Ты словно обалдел! Сколько раз я тебе говорил: что бы ты ни увидел, тебя это не касается! Ну-ка, быстро, сполосни эти стаканы». И в ту же минуту я, словно подброшенный мощной пружиной, в результа­те того же самого чисто мускульного спазма, который до этого заставил меня прервать слежку у дома Чечилии, вскочил, положил на стол деньги, взял свое виски и вы­шел. Я понимал, что уходить после того, как прождал столько времени, значит пустить на ветер все усилия и все муки этого дня, но чувствовал, что на сегодня с меня довольно. Правда, позже я подумал, что, может быть, в глубине души мне просто хотелось отдалить момент, ког­да, удостоверившись в измене Чечилии, я почувствую наконец, что она в моей власти, то есть когда я пойму, что она такое, и избавлюсь от нее и от своей любви к ней. Одним словом, доказательство измены было отложено на более поздний срок, а вместе с ним и переоценка Че­чилии, превращение ее из таинственного создания в нич­тожную маленькую потаскушку.

Я решил так подробно описать первый день моей слежки за Чечилией, потому что он был совсем такой же или почти такой же, как множество дней, которые за ним последовали; и таким образом я могу избавить себя от необходимости рассказывать о них пространно. Разница состояла лишь в том, что в первый день я действовал сообразно какому-то плану, в то время как потом, по мере того как множились часы ожидания, мои поступки становились все более случайными и нелепыми. Да и в самом деле, чтобы от слежки был хоть какой-нибудь толк, мне, как я уже говорил, необходимо было обладать хо­лодным профессиональным самообладанием полицей­ского агента или самоцельным любопытством зеваки. Я же следил за Чечилией с волнением любовника, и какое имеет значение, что любовник этот стремился не сохра­нить для себя свою возлюбленную, а избавиться от нее!

Сколько часов провел я в те дни, сидя в машине перед домом Чечилии! Сколько часов в баре, за столиком около витрины! Чтобы вы поняли, до какой степени я поглупел от ревности, достаточно сказать, что после целой недели изнурительной слежки я обнаружил, что следить за до­мом Чечилии было совершенно бессмысленно, посколь­ку у него было два выхода: один на ту улицу, где я устано­вил свой пост, а другой — на параллельную, более люд­ную, где ходили автобусы и можно было взять такси. Ес­тественно, что Чечилия выходила именно оттуда, так как это ей было удобнее. Это открытие показалось мне весь­ма знаменательным. Я так отупел, что понадобилась це­лая неделя, чтобы заметить то, о чем любой на моем мес­те подумал бы сразу.

Сначала мне показалось, что мои бдения, которые после открытия второго входа в доме Чечилии перенес­лись исключительно к дому Лучани, станут намного лег­че. Но я еще раз ошибся. Можно было подумать, что из всех мгновений дня я неизменно выбирал лишь те, ко­торых не было на циферблате часиков, тикавших на за­пястье у Чечилии. Время Чечилии и ее любовника не совпадало с моим временем. Их время было спокой­ным, уверенным, размеренным временем любви, мое — судорожным, сбивающимся с ритма временем ревнос­ти. И казалось, что именно из-за этого получалось так, что я занимал свое место в баре уже после того, как Чечилия вошла в дом Лучани, а уходил из бара, когда она еще не вышла. Но в действительности дело было в том, что я не мог преодолеть отвращение к самому про­цессу слежки, в котором я чувствовал что-то унизитель­ное и в то же время бессмысленное. Именно это отвращение делало меня таким ленивым, когда мне пора было отправляться в бар, и таким нетерпеливым, когда ожи­дание близилось к концу.

В течение всего этого времени, как ни старался я под­караулить Чечилию, мне так и не удалось ни разу уви­деть, как она входит в дом Лучани или выходит оттуда. Мне казалось это невероятным, почти сверхъестествен­ным, я готов был подумать, что Чечилия действительно умеет становиться невидимой. И это в самом деле так и было, по крайней мере для меня: то была невидимость, свойственная вещам, которые, будучи очевидными для чувств, остаются недоступными разуму.

Неуловимость Чечилии доказывалась не только тем, что проваливались все мои попытки ее выследить, но и тем, что мне ничего не удавалось узнать от нее о ее отно­шениях с Лучани. Я знал, что спрашивать ее об актере прямо — бессмысленно, она начнет врать и станет, та­ким образом, еще более неуловимой, и потому я несколь­ко раз попытался просто завести о нем разговор, чтобы увидеть, не просвечивает ли в ее ответах более чем дру­жеское чувство. Вот один из таких допросов:

—  Ты часто видишь Лучани?

—  Время от времени.

—  Но в общем, ты его уже хорошо знаешь?

—  Ну, немного знаю.

—  И что ты о нем думаешь?

—  Как это — что думаю?

—  Ну что ты о нем думаешь, как оцениваешь?

—  Никак не оцениваю, почему я должна его оце­нивать?

—  Да нет же, я просто хотел узнать, какое у тебя о нем сложилось мнение? Как ты его находишь?

—  Он симпатичный.

—  И это все?

—  Что значит все?

—  Просто симпатичный и все?

—  Нуда, мне кажется, он симпатичный, а что еще?

—  И ты общаешься с ним просто потому, что он «сим­патичный, а что еще»?

—  Да.

—  Но ведь и я симпатичный, и ты симпатичная, и твой отец симпатичный. Сказать «симпатичный» значит не сказать ничего!

—  А что можно сказать еще?

—  Ну что-нибудь о недостатках, особенностях, до­стоинствах. Добрый он или злой, умный или глупый, щедрый или скупой, ну и так далее.

Она ничего не сказала, ответив на все мои вопросы молчанием; оно не было ни враждебным, ни оскорблен­ным, я бы сказал, что так могло бы молчать животное. Тем не менее я продолжал допытываться:

—  Почему ты молчишь?

—   Мне нечего сказать; ты хочешь знать, какой Луча­ни, а я ничего не могу тебе на это ответить, потому что никогда об этом не задумывалась. Я просто не знаю. Знаю только, что с ним приятно.

—  Мне сказали, что актер он очень плохой.

—  Может быть, я в этом ничего не понимаю.

—  А откуда он?

—  Не знаю.

—  Сколько ему лет?

—  Никогда не спрашивала.

—  Он моложе меня или старше?

—  Пожалуй, моложе.