Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук
— Да, Димон.
— Привет, пап. Помоги, это по твоей части: как называется аномалия развития ткани, органа или клетки?
— Это вопрос семинара, контрольной?
— Нет, просто кроссворд.
— Тогда скажу. Дисплазия. Но студенту медицинского это пора бы знать.
— Брось, я же только на первом. К пятому разберемся.
— Надеюсь. Что-нибудь еще?
— По твоему профилю вроде нет.
Возвращаться к разговорам о сопернице мадам, сидящей в кресле и промокающей кружевным платочком густо накрашенные ресницы, нет никакого желания.
— А не по профилю?
— Не знаю… Ага, вот: фамилия известной скрипачки с именем Мария?
— Кравец.
— Нет, «ц» здесь пятая, и букв больше.
— Тогда Кравцова. Просто в мире ее знают как Мэри Кравец.
— Первый раз слышу.
— Заходи как-нибудь. Дам послушать.
— Ой, пап, классика ща не в моде.
— Классика в моде всегда, — Влад чувствует, что начинает закипать. Чувствует это и Димка, скороговоркой произносит:
— Будь спок. Я зайду. На днях. Может быть. До скорого. Пока. — Тишина.
— Так вот, — тут же вкрадывается в мысли Гальперина плаксивый голос пациентки. Влад даже слегка качает головой, чтобы освободиться от этих звуков. Хочет говорить — на здоровье, но продолжать удерживать свое внимание на очередной истории с заранее известным концом (он ее бросил, или она его бросила, или они друг друга бросили, или собираются это сделать, или никто никого не бросил, хотя надо было бросить лет десять назад) он не в состоянии. Врач быстро что-то пишет на бумажке и протягивает женщине.
— Что это?
— Отнесите в кассу. Там вам вернут деньги.
— Зачем?
— К сожалению, я не могу вам помочь.
— Но мне вас рекомендовали. Сказали, вы лучший из лучших.
— Послушайте, посудите сами, как я могу хорошо разбираться в женской психологии, если с женой развелся больше десяти лет назад и с тех пор так и не женился. Скажу вам больше, последнее время ни одна женщина не задерживается возле меня дольше, чем на три месяца, потому что я требователен, суров, несдержан, несправедлив, неромантичен. К тому же постоянно занят и по-настоящему заинтересован только в двух вещах: как выкроить время, чтобы навестить наконец престарелую мать, которая двадцать пять лет назад постриглась в монашки и последний раз покидала свою обитель для того, чтобы приехать ко мне на свадьбу, и как в городских условиях продлить жизнь глухому, слепому двенадцатилетнему ризену. Разве я могу давать вам советы о том, как удержать мужа, если сам в свое время так и не решился удержать возле себя единственную чего-то стоящую в этой жизни женщину? Что я могу предложить вам предпринять, если сам и пальцем о палец не ударил и вряд ли теперь уже когда-нибудь ударю, чтобы как-то изменить ситуацию. Я — бесхребетная амеба, что ждет у моря погоды, ночами перечитывая чужие, старые письма, пытаясь создать из них научный труд, когда на самом деле они тянут на художественное произведение. Но к сочинительству не имею таланта. Видите, ко всему прочему, я еще и бесталанен. Вам нужен такой врач? Сомневаюсь.
Обескураженная женщина закрывает за собой дверь кабинета. Наверняка если и не станет жаловаться, то уж полученной только что информацией не преминет поделиться во всех пригодных для этого кругах. «У знаменитого Гальперина мать — монашка, а сам он чахнет от несчастной любви. Как интересно!» Да, выданной только что тирадой можно поставить себе зачет как врачу. Безусловно, теперь собственные тяготы не будут казаться женщине столь ужасными. Если уж и у доктора психологии такие проблемы, то чего же ожидать в этой жизни простым смертным? Да, определенно последний ее обращенный к нему взгляд был сочувственным. Наплевать! Зря только посоветовал забрать деньги в кассе. Терапия-то оказалась успешной. Ладно. Еще раз наплевать. Если бы можно было все как-то исправить, вернуть Алину, тогда он смог бы все ей рассказать, все объяснить. Хотя всего он и сам не понимает. Мать и тетка как сговорились. Молчат, как партизанки. А кому нужны эти тайны в могиле? Влад все-таки ученый. Он, как Бэкон, уверен: «Знание — сила». Он не считает, что знание может таить в себе опасность, несчастье, страдание. Ему подавай правду, какой бы она ни была. Надо все-таки делать что-то, надо делать. Так и пройдет вся жизнь в неведении и безделье. Но где теперь искать эту Майлз — Алину Щеглову, журналы с работами которой он собирает?
Влад уже стоит на крыльце своего центра, нервно похлопывая себя по карманам пальто. Забыл, что уже два года, как бросил курить. Мимо ровными рядами ползут в обычной московской пробке машины. В одной из них таксист улыбается маленькой девчушке, а женщина, сидящая рядом с девочкой, украдкой вытирает слезы. Из динамиков машины льется сильный, глубокий, низкий голос французской певицы. Где же в этом огромном мире Влад сможет найти Алину?
38
— Везет тебе! Еще даже школу не окончила, а уже собственная квартира, — завистливо тянет Нинка Рыжова. Рыжова не по папе, а потому что рыжая. Хотя не исключено, что рыжие вихры достались ей именно от отца. Кто знает? Нинка — инвалид с рождения, передвигается в коляске, родственников не имеет. Наверное, где-то их все-таки носит земля, этих бросивших ее когда-то людей (или нелюдей), только значения это не имеет. Значение имеет то, что отдельной квартиры Нинке никогда не светит. Сейчас у нее отдельная палата в интернате, через год она сменит ее на отдельную комнату в доме инвалидов, где и проживет все ей оставшееся, возможно, очень длинное время. Проживет на казенных простынях под присмотром не особенно внимательных, совершенно не чутких, практически всегда недовольных, таких же казенных сиделок.
— Ладно тебе, — благодушно откликается Светка. — Нашла, кому завидовать. — Светке злословить не обязательно. Она может поиграть в благородство. Ей пребывание в интернате пошло на пользу: костыли забыты, суставы подкручены. Позади тысячи дней боли и страданий, но впереди обнадеживающее будущее. Пускай она хромает даже больше Алины, пускай она толстая и неповоротливая, пускай она не умеет фотографировать, не имеет представления о системе Станиславского, не знает, кто такой Фридеш Каринти, и не владеет собственными апартаментами недалеко от Московской кольцевой дороги в районе с радужным названием Солнцево, зато у нее есть гораздо более важные ценности: дружелюбный нрав и преданные родители, забирающие ее из интерната каждую пятницу и возвращающие по понедельникам с кучей обновок и вкусных гостинцев. Светке злиться не обязательно, она может и пожалеть Алину, и Нине попенять: — Она ведь такая же, как ты: сирота!
Сирота не протестует. Да и протестовать, собственно, незачем. Мать умерла, отец, как обычно, занят своими статьями и восхищением старшей дочерью. Старшая дочь собирает полные залы: музицирует, раздает автографы, несет искусство в массы и не располагает свободным временем.
— В воскресенье в зале Чайковского «Маленькая ночная серенада». Я — первая скрипка. Придешь?
— У меня репетиция. — Теперь Алина так отвечает всегда. Достойный повод отказаться. Не придерешься. Нет, она с поклонением относится и к скрипке, и к Моцарту. И бурные овации зрителей уже не вызывают у нее ни зависти, ни злобы. Она и сама неоднократно выходила на поклон со своими актерами. Конечно, районные конкурсы самодеятельности — не гала-представления в Большом театре, но кто знает, что ждет Алину там, за поворотом? Нет, на Машиных выступлениях она больше не появляется только из-за того, что на них всегда присутствует Фельдман. И не просто присутствует, а смотрит с обожанием, приносит охапки цветов и громко с гордостью шепчет окружающим: «Это моя дочь». Алине же достаются дежурные: «А, и ты здесь? Привет». Бывало, этим и ограничится. Иногда, правда, вспомнит что-то, смутится, спросит о чем-то, но ответа слушать не станет, постарается свернуть разговор: «Все, тише-тише. Оркестр уже выходит. Ты за книжками-то заходи, не стесняйся. У Маши, если что, есть ключи». Предложить такую же связку Алине ему в голову не приходит, да и Алина просить не собирается. Зачем ей ключи от чужой квартиры, если у нее есть своя?
Их коммуналку наконец расселили. Дом решили облагородить капитальным ремонтом и выгодно продать новым владельцам. В стране перестройка. Да здравствует рынок! Население разделилось на продавцов и покупателей. Не за горами и приватизация, но пока государство еще заботится о всех своих квартиросъемщиках. Итак, Замосковоречье обратилось в воспоминание. Правда, не для всех. Маше досталась однокомнатная неподалеку: в одном из новых домов на Полянке, а Алину с бабушкой сослали на периферию. Маша разъезжаться не хотела, но по документам они имели право на две квартиры, и Фельдман категорически настоял на их получении.
— Придет время, продашь свою и мою, будут у тебя трехкомнатные хоромы, а не комнатушка в двенадцать метров.
