Сергей Алексеев - Рой
— Я ведь тоже будто не нужен стал, — вдруг сказал он. — Сыновья не являются, не пишут, сижу один… А поехали вместе, Семеныч? Мне только пасеку бы продать или кому из сыновей оставить. Да Артемия пристроить. Вдвоем-то мы не пропадем!
Теперь старец глядел недоверчиво, моргал, и слезинки скатывались на белую бороду.
— Ты меня, поди, обманываешь? — сурово спросил он. — Тоже как с дитем?.. Я ведь еще серьезный человек. Я в детство не впадал. Вы это запомните, все запомните!
И сердито отвернулся.
— Не обманываю, — заверил Василий Тимофеевич. — Давай сейчас вернемся, а потом и поедем. Пасеку-то бросать негоже, не на кого Артемия оставить…
Несколько минут посидели молча, только переглядывались. Заварзин развернул машину и поехал назад. Старец, кажется, еще не вполне ему верил, но уже и не противился. Возле реки, поджидая паром, он снова пожаловался:
— Они думают — слепну я. А я все вижу. Я такое вижу, что никто, кроме меня, и не видит. Барма в прошлом году очки подарил. А на что мне очки?.. Раньше ведь дни посветлей были, и солнце поярче, а нынче… Так всем очки надо.
Заварзин обернулся к старцу. Тот стоял у машины, прямой, твердый, — и спокойно следил, как подтягивают паром. Глаза его успокоились, высохли, ожили. Сомнений не было: он все видел.
Уже на пароме, когда они стояли рядом и тянулись за тросом, Алешка наклонился и доверительно проговорил:
— Раз мы им не нужны, пускай здесь остаются, пускай в темноте сидят. Ты только не обмани. Не обмани!
Однако время шло, а дела не улаживались. И так, и эдак прикидывал Заварзин — всюду препоны. Пасеку не бросишь, дом не оставишь. Будет стоять, как в Яранке, неприкаянный. Да и Артюшу некуда определить. С ними он ехать категорически отказался, объяснив, что должен-де оставаться на месте согласно воинской дисциплине. Сестра его опять вышла замуж, слабоумный братец ей не нужен, на другие пасеки взять его не хотят, боятся, не натворил бы чего, не поджег бы. Это Артюша-то подожжет?
И последнее, что удерживало, — Заварзин не повидался с сыновьями, не посоветовался. Хоть и живут в разных местах, а семья все-таки — согласие надо. А старец Забелин приходил каждую неделю, опять спрашивал, не обманет ли, не смеется ли над ним Василий Тимофеевич, и предупреждал: дескать, зима скоро, совсем потемнеет. Как-то заглянул один из близнецов, благодарить стал:
— Ну, спасибо, дядь Вась. Хоть ты его усмирил, теперь сидит и нас не дергает. Мы уж всяко с ним бились, а ты ловко его надул!
— Я никого не надул! — отрезал Заварзин. — Мы с ним поедем.
Племяш забелинский рассмеялся:
— Это куда ж вы поедете-то? С печи на полати?
И ушел обескураженный. Тогда и разнесся слух по Стремянке: дескать, Заварзин-то из ума выживает, не лучше Алешки стал. Мало того, что дураков к себе приваживает, так собрался в бывшую Стремянку ехать. И одновременно жалели его, поминали яранских бандитов, что, видно, мучили Заварзина и рассудок-то отбили…
Продать пасеку оказалось делом сложным. Заварзин предлагал ее вместе с избой и всем хозяйством, но пчеловоды шарахались от него — со своими деваться некуда, сил не хватает, еле-еле тянем.
Пчеловоды как раз сдавали мед и готовились к зимовке. Каждый день то к одному, то к другому приходили грузовики с пустыми флягами, приемщики обменивали их на полные и уходили, оставляя взамен денежные чеки.
Заварзин поджидал заготовителя, когда на пасеку к нему подъехал веселый и полупьяный Барма.
После каждой сдачи меда Барма объезжал пасеки, раздавая какие-нибудь подарки, хвастался и куражился. Жена Бармы в худые стремянские времена нарожала семерых детей, вырастила, быстро состарилась и пострашнела. Однако лет шесть назад, когда свалилась на Стремянку медовая благодать, родила еще одного, мальчишку — забаву на старость. И тогда же по необходимости научилась управлять машиной, но стеснялась этого, словно ее заставляли воровать.
Вот и сейчас за рулем въехавшей во двор «Волги» сидела жена Бармы.
В это время из избы вышел Артюша и сразу к Барме:
— Георгий Семеныч, а ты мне ружье сулил подарить!
— Ружье? Тась-Тась, дай ружье! — он выхватил из машины одностволку. — Вот ружье! Получай!
Артюша схватил ружье, обнял его, прижался щекой к стволу, но, глянув на Заварзина, побежал прятать.
— Зачем? — укоризненно спросил Заварзин.
— Я боек, боек-то вытащил! — засмеялся Барма. — Пускай поиграет. Слышь, Тимофеич, а я пасеку-то свою продал. Продал!
— Кому же? — изумился Василий Тимофеевич.
— Дак Витька Ревякин взял! Уж задаток получил. Весной и пасеку заберет… Поехали, Тимофеич, это дело обмыть надо!
Заварзин насилу отказался. Проводив Барму, он на всякий случай проверил подаренное Артюше ружье: бойка в гнезде не было. В тот же день после обеда и явился к Заварзину Витька Ревякин.
Разговор завел с ходу, без лишних слов, будто спешил куда-то:
— Я слышал, ты пасеку продаешь? У Бармы уже сторговал и твою могу купить.
— Чего же ты с ними делать будешь? — засмеялся Василий Тимофеевич. — С тремя-то?
— Ничего, я управлюсь, — заверил Ревякин. — Так что давай, сейчас сговоримся, а весной я ее заберу и деньги отдам.
— Мне не весной, сейчас надо…
— Кто же осенью пасеки продает? — укорил Ревякин. — Кота в мешке… Они за зиму наполовину передохнут, а я деньги выброшу… Задаток могу дать, четверть цены. С Бармой так договорились.
— Понимаешь, я уезжать надумал, — признался Заварзин. — Нынче и отчалить хочу. Кто за ними зимой смотреть будет?
— А я только весной могу, — посожалел Ревякин, — И Артюшку бы твоего к себе взял. Не обидел…
— Ладно, — согласился Заварзин. — У сыновей спрошу, и забирай. Сколько перезимуют, за столько и заплатишь.
Артюша тем временем спрятал ружье и стал обтачивать пуговицу, срезанную со своего кителя. Наждачный круг бил, пуговица вылетала из рук однако Артюша срезал новую и точил.
— Батя-а! — окликнул он. — А обточенной пуговкой оборотня возьмет или нет?
— Возьмет, — заверил Василий Тимофеевич. — Если хорошо попадешь — возьмет…
Спустя неделю после первого зазимка пришло письмо от Сергея. Заварзин прочитал письмо и сел на лавочку возле почтового ящика. Он не поверил написанному. Вернее, поверить-то поверил, но еще не мог согласиться с мыслью, что прежней российской Стремянки давно нет. Сергей написал в тот же день, как вернулся из Кировской области. Писал о том, как ходил на речку Пижму, что увидел, что пережил, и пережитое им сейчас переживал Заварзин. Он словно увидел сам, что на месте его вятской прародины есть только свежевспаханное поле красной земли с бурыми пятнами, где стояли стремянские дворы. Увидел длинную, печальную и грязную дорогу, мокрую гречишную солому, которая не горит, а лишь дымит едким, желтым дымом, и у него заболело сердце.
Заварзин посидел на скамеечке, еще раз прочитал письмо и, засунув холодную руку под рубаху, к сердцу, долго и бесцельно бродил по двору. Выходит, не только себя обманул, но и старца Алешку, и Вежина, которому обещал уехать. Теперь ведь надо оставаться! Оставаться и начинать все сначала… И это бы ладно. Как же теперь жить-то? Столько людей и столько поколений жили в Сибири надеждой, что можно в любой момент вернуться! Даже не тем, что можно, а что есть куда!
А сейчас нет ничего. Возвращаться некуда. Не на голое же поле, не на пустой холодный берег?
Но вместе с тем он почувствовал и странное облегчение. Теперь не нужно было собираться и ехать, а именно мысль об отъезде последнее время стала вдруг тяготить его. В пору, когда он решил перебраться в вятскую Стремянку, все связанное с этим представлялось как-то отвлеченно, без особых забот и подробностей. Он больше думал о том, как будет жить там, в деревне, на берегу Пижмы, к тому же эти мечты время от времени подогревал старец Алешка. Но почему-то долго ему и в голову не приходило, что здесь, в Сибири, остается столько всего, что вряд ли можно запросто прижиться в другом месте, даже в таком, как вятская прародина. И не дом держал, не соседи и односельчане. Еще не оторвавшись от сибирской Стремянки, еще только думая о переезде, он вдруг начал ощущать, будто кто-то неведомый отнимает у него всю прошлую жизнь; будто и шагу не сделав, он уже теряет все, что было близко и дорого, и потери эти так велики, что болит и сжимается сердце. Не надумай он уезжать, никогда бы и в мыслях не возникло, что можно жалеть не только остающиеся могилы жены, отца, матери и дедов, а сам факт, сам случай, что ты здесь родился, что здесь родились твои дети. Будто не в метриках, а где-то на земле существуют отметины, как родимые пятна на теле. Они-то и держат человека, они, эти родинки, и тянут его всю жизнь к месту, где родился. Живя еще здесь, в Стремянке, Заварзин почувствовал, что уже тоскует по ней, как по умершему близкому человеку: иной раз кажется — вот он, перед глазами, но ни рукой, ни умом не дотянешься.
