Николай Фробениус - Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада
Кульмье сразу заметил, что Ученый питает особый интерес к де Саду, хотя они ни разу не обменялись ни словом и как будто даже не знали друг друга. Глаза немого сияли, когда полиция обыскивала палату де Сада, надеясь найти рукописи или какие-нибудь орудия для мастурбации. Издали он часто следовал за де Садом, когда тот прогуливался по клинике в состоянии мрачной меланхолии, бранил персонал, обнимал умалишенных или, прижав губы к уху директора, ласковым голосом шептал ему бранные слова.
Кульмье и де Сад оба были приверженцами теории плоти, либертинажа. Многие относились к ним с одинаковым отвращением. Кульмье сердился, он считал обременительной нагрузкой для клиники и опасностью для собственной репутации таких пациентов, как поэт Дезорг [21] и маркиз де Сад, помещенных в Шарантон по подозрению в том, что их сочинения оскорбительны для Наполеона. Они были «политическими пациентами», и Кульмье это не нравилось. Логика властей была проста: если человек не восхищается императором, значит, он умалишенный. Но де Саду выпало играть важную роль в формировании методов лечения в клинике, и директор всегда поддерживал все его начинания. По предложению де Сада Кульмье построил в женском отделении театр на двести мест. Театральные представления были частью «морального лечения» Кульмье, а де Сад выступал в роли драматурга, режиссера, организатора, актера и любезного хозяина. Для игры в своих спектаклях де Сад привлекал пациентов клиники и даже актрис из Опера. Известные образы интерпретировались весьма оригинально. Один раз де Сад, к вящему удовольствию публики и больных, вывел на сцену шимпанзе. Представления в Шарантоне со временем приобрели большую популярность среди культурной публики Парижа, люди приезжали в Шарантон, чтобы увидеть постановки «безумца» де Сада. Кульмье считал, что эти спектакли развлекают пациентов и рассеивают меланхолию.
Латур ни разу не присутствовал на представлениях. Когда в Шарантон из Парижа приезжали снобы, чтобы посмотреть на чудовище де Сада и его апостолов, он прятался подальше от этой суеты. Кульмье догадывался, что де Сад и Ученый были знакомы друг с другом, хотя они не здоровались и никто никогда не видел их вместе. Однако что-то в манере немого следить за де Садом свидетельствовало, что немой близко знал маркиза и знакомство это было не из приятных. Оно явно мешало ему жить.
Кульмье решил все разузнать. Он поощрял Ученого в написании его признаний. Говорил, что они представляют большой интерес для будущих поколений. И в то же время приказал регулярно обыскивать его комнату. Он обнаружил, что у немого есть имя, и очень внимательно читал его записки. Постепенно у Кульмье сложилась картина случившегося.
Он узнал, что Латур был учеником Рушфуко и лакеем де Сада. В записках постоянно говорилось об экспериментах и трупах. О каком-то не то договоре, не то списке, которого Латур должен был придерживаться. Латур, несомненно, пытался найти смысл в том, что он пережил, но Кульмье был уверен: в насилии нет и не может быть смысла. Один эпизод особенно потряс Латура. Он каким-то образом связывал его с де Садом и в то же время отдалял их друг от друга. В Савойе, когда они бежали, скрываясь от правосудия, де Сад оказался свидетелем какого-то преступления Латура. В своем рассказе об этом Латур придавал взгляду де Сада символическое значение. Это был уже не просто взгляд его господина, а взгляд всех людей, взгляд Бога и одновременно взгляд жертвы. Только в старости Латур впервые испытал боль, и она стала мостом к боли других людей. Кульмье полагал, что причиной болезни Латура было сострадание, а отнюдь не жестокость. Чем больше Латур писал, тем более сложным становилось его объяснение случившегося. Он без конца возвращался к одним и тем же событиям, но не мог найти выход. Вскоре его отношение к маркизу изменилось. Если раньше Латур говорил о нем с уважением и даже с любовью, теперь он называл маркиза виновником всего случившегося. Он писал о каком-то каталоге, о списке, и во всем этом было что-то зловещее. Кульмье казалось, будто Латур вбил себе в голову, что должен находиться поближе к де Саду. Воображал, будто расчленяет труп маркиза.
Директор не сразу пришел к мысли, что Латур и в самом деле представляет собой опасность для жизни де Сада. И хотя записки Латура все больше подтверждали это предположение, он не стал предупреждать маркиза. Отчасти это объяснялось его уверенностью в том, что де Сад сам знает об опасности, а отчасти тем, что его интерес к поведению Латура был больше, нежели его забота о здоровье де Сада. В записках Латура мелькало все больше зловещих намеков. Он как будто понимал, что Кульмье читает его записки, и обиняком пытался что-то сообщить ему, о чем-то предупредить. Когда Кульмье всерьез заподозрил, что Латур может совершить в Париже еще несколько убийств, он приставил молодого санитара следить за ним днем и ночью и подробно описывать поведение Латура.
Кульмье с огромным интересом изучал записки Латура. Ему хотелось проникнуть в душу убийцы, Познать духовный склад хладнокровного убийцы, который, по-видимому, развился под влиянием Божественного Маркиза. У этих двух людей были интересные задатки, склонность к замещению и высокомерию, соединение разума и безумия, которые одного превратили в убийцу, а другого – в драматурга. Кульмье чувствовал, что это ценный материал для науки и что по-своему это типично для их времени. Разрешив их загадку, он напишет об этом небольшой трактат. Потом передаст записки Латура полиции и позаботится, чтобы их автор был казнен.
Наконец Латур кончил писать, и Кульмье всерьез решил отделаться от него. Он не доверял Латуру, опасаясь какой-нибудь непредвиденной выходки с его стороны. Ученый явно переживал кризис, он сжег свои записки и неподвижно, точно в полусне, лежал в своей комнате. Кульмье из любопытства оставил Латура в клинике еще на какое-то время, и вскоре тот снова начал писать. Кульмье был поражен четкостью, с какой Латур излагал теперь свои мысли. Он описывал царившие в клинике порядки так обстоятельно, что директор опять начал опасаться за жизнь де Сада. Иначе зачем бы Латур стал писать о порядке смены санитаров в отделении де Сада? Но вместе с тем Кульмье знал, что все ограничится записями. Во всех признаниях, переписанных им из тетрадей Латура, не было ни одной фразы, которая могла бы служить доказательством чего бы то ни было.
Никем не замеченный, Латур вылез в окно. На нем был плащ и тонкие башмаки. Стояла зима, на земле лежал иней. Идя вдоль левого флигеля клиники, Латур думал, что стал уже стариком. Шажки у него были мелкие. Колени похрустывали. Он чуть не споткнулся. Остановившись, посмотрел на зажатый в руке скальпель. Взял его в зубы и по густому плющу полез к окну де Сада. От непомерных усилий у него заболели спина и плечи. Окно де Сада было заперто на крючок, и Латур не без труда откинул его. Ему пришлось применить силу. Протиснувшись в комнату, он вынул скальпель изо рта. Подошел к кровати и склонился над ней. Под одеялом съежившись лежал человек. Латуру пришло на ум слово «свобода». Поднимая скальпель, чтобы разрезать одеяло, он услыхал какой-то звук. Быстро обернулся и уставился в темноту. В углу на стуле, скрестив на груди руки, сидел маркиз.
Утром люди видели, как де Сад вошел в комнату Латура с какой-то бумагой в руке. Через несколько секунд он вышел оттуда уже без нее. Кульмье приказал обыскать комнату Латура, но санитары ничего не нашли. Через три недели изоляции Латуру разрешили вернуться в его комнату. Он сразу стал более спокойным, даже пассивным. Из его записок исчезли все намеки на планируемое убийство и следы мании преследования. Теперь Латур весь ушел в себя, большую часть времени он проводил в полной неподвижности. Он не разговаривал ни с кем из пациентов, только дружески всем кивал, с врачами был приветлив. Кульмье считал случай Латура безнадежным. Душа этого больного находилась вне пределов досягаемости.
Осенью 1814 года де Сад заболел. Его мучили сильные боли в нижней части живота, ему предписали диету. Запретили пить вино. У него были боли в гениталиях, особенно если он к ним прикасался. В конце концов маркиз попросил доктора о суспензории. К исходу ноября состояние его ухудшилось настолько, что он больше не мог ходить. У него началась гангрена. 30-го де Сад записал в своем дневнике: «Наконец-то мне надели бандаж от грыжи». Это были последние написанные им слова. В пятницу, 2 декабря, у старого аристократа началось удушье и он скончался.
Де Сад оставил подробное завещание, особенно точные распоряжения он сделал относительно своего праха. И строго-настрого запретил производить вскрытие. Он просил, чтобы его тело в простом деревянном гробу отвезли в его имение в Мальмезоне недалеко от Эпернона. И без всяких церемоний похоронили там на опушке леса справа от дороги. Пусть какой-нибудь крестьянин из Мальмезона выроет могилу под наблюдением торговца лесом месье Ле Нормана. Если месье Ле Hopман захочет оказать усопшему последний знак внимания, он может пригласить несколько ближайших родственников де Сада, но никакой помпы и роскоши. Как только могилу сровняют с землей, на этом месте следует посеять желуди, чтобы там снова вырос лес и все следы усопшего исчезли с лица земли «точно так же, как память обо мне исчезнет из воспоминаний людей, не считая нескольких человек, которые всегда любили меня и нежную память о которых я унесу с собой в могилу».
