Александр Иличевский - Дождь для Данаи (сборник)

«Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал „Пиковую даму“ верх искусства фантастического. И Вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести <…> Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов».

В сцене стоического (вообще Германн обладает невероятной статичностью, он намеренно наделяется нерушимостью, чтобы тем более ужасно было его фиаско) ожидания у дома графини имеется фраза: «Швейцар запер двери» — и вот Германн в преддверии полночи поднимается на крыльцо и входит через эти запертые двери в освещенные сени.

И тогда становится понятно, что графиня недаром явилась через запертые двери, что и призрак, и Германн — они все сведенборговские жильцы.

В довершение всего предвозвестник Германна отыскался в одной малоизвестной арабской сказке.

Бедняк Абдула Абу Султан, живший на окраине Басры, никак не хотел смириться с нуждой. Однажды в кофейне он встречает загадочного незнакомца.

Тот рассказывает Абдуле, что обрел богатство и стал купцом благодаря таинственной пещере посреди пустыни, в которой хранится ключ от всех богатств и всей мудрости мира. Абдула проникает с ним в пещеру, полную сокровищ, и встречается с прекрасной царицей джиннов. Она обещает наделить его богатством в обмен на поцелуй. Абдула целует ее — и царица джинов выкусывает у него язык, помещая на его место свой. Таким образом Абдула становится рабом злого языка, который руководит им и дает неправедные указания. Благодаря лютому языку Абдула становится виновником гибели двух его друзей; подзуживаемый языком, он разрушает свою семью.

Сокрушенный несчастьем, Абдула бредет вдоль берега Евфрата. Он видит святого человека — дервиша, подает ему знак, и тот чтением молитвы с трудом заставляет язык покинуть тело Абдулы. В результате борьбы с языком Абдула падает в реку. На него набрасываются хищные рыбы, откусывают ему руки и ноги, но его успевает спасти из воды дервиш. Наконец раны Абдулы зажили, он окреп. Слуга врача относит его на базар. День за днем Абдула сидит у стены богатейшего базара в Басре. Губы его постоянно шевелятся, перед его пустыми глазами проплывают все сокровища мира. Со временем он становится местной достопримечательностью. Даже калиф прослышал об Абдуле. Он приказал выгравировать на медной табличке надпись, объясняющую ничтожность положения этого человека, недвижимо сидящего у стены базара и знойным летом, и дождливой зимой. Так над головой Абдулы появилось предостережение всем, кто — кроме как не по милости Божьей — захочет овладеть незаслуженным состоянием:

«Вот человек, который получил от джиннов больше знаний, чем он в состоянии вымолвить, и больше богатства, чем он в состоянии исчислить».

Очевидно, можно не гадать, что именно бормотал Абдула вывихнутым, запавшим ртом. Какими числами он пытался исчислить все богатства мира. Мы это уже слышали в 17-м нумере, в переводе с языка Трагедии.

Так что вот верный ключ — эпиграф к любой стезе:

— Атанде!

Буква и слово как мертвое и живое

Верую полной верой, что Творец (благословенно Имя Его) един, что нет единства, подобного (единству) Его — ни в каком отношении, и что Он Один Бог наш — был, есть и будет.

Понятно, что Вселенная есть Книга; что все способы познания сводятся к одному — к чтению; и что первым это сформулировал вовсе не Борхес, а раби Шимон бен Йохай.

Борхес также указывал, что все сюжеты познания описываются системой из четырех координат, — то есть всего существует четыре сюжета: Троя — Улисс — Ясон — Один.

Что очень похоже на правду. Но правда здесь, как и везде, не вся.

Данная система координат сюжетного пространства неполна потому, что в нее не входит история о големе. Хотя история эта сейчас приобрела статус общего места. Она — о машине.

В традиции еврейского фольклора голем — это идол, наделенный жизнью. Термин «голем» встречается в Писании, в Книге Псалмов (Сефер Теhилим 139:16) и в Талмудической литературе, где он используется для обозначения эмбрионической, несовершенной субстанции. При этом «голем» (в 139-м псалме — «бесформенный зародыш» — пер. Меира Левинова по комментарию р. Йшаягу из Трани) носит уничижительный смысловой оттенок, как в слове «недоносок».

Своей современной коннотации «голем» обязан множеству возникших в средние века легенд. Все они на разный лад повествовали о неких волхвах, которые с помощью комбинации букв, образующей одно из имен Бога, могли оживлять предметы, изображающие людей.

Согласно этим легендам, буквы, написанные на бумаге, помещались в рот голема или прикреплялись к его голове. Именно буквы — и не только потому, что слово неотделимо от звука.

После чего голем оживал. Но оживал неполноценно, будучи результатом неполного творения.

Удаление букв из уст голема приводило к его смерти — парализации. Он не умирал, поскольку априори не был живым, он — выключался.

В ранних легендах голем предстает как хороший слуга. Его единственный недостаток состоит в том, что он слишком буквально, не творчески, как и полагается неполному творению Букв, но не Слова, понимает приказания своего господина.

В XVI веке образ голема приобретает черты, с одной стороны, защитника евреев во времена опасности, а с другой — становится до смерти пугающим фольклорным персонажем. Наиболее известная о нем легенда — об эксперименте пражского раввина бен Бецалела, закончившемся трагически, — стала главным сюжетом романа Густава Мейринка «Der Golem»(1915).

На примере голема выявляется различие между Буквой и Словом.

Буква делает неживое. В то время как слово живое творит.

Однако Слово состоит из Букв.

Так в чем же здесь дело?

Буква — это вариант цифры в смысле кода. Именно цифры, а не числа. Поскольку Число относится к цифре, как Слово к букве.

Как смысл — к способу записи.

Как живое — к неживому.

Как интеллект подлинный к искусственному.

Как невычислимая функция к вычислимой.

Разрушение Слова на буквы происходит тем же образом, каким происходит разрушение мифа. Целое переходит в хаос. Непрерывность — в дискретность.

Обсуждаемые здесь напряжения выражаются следующей диаграммой.

ТОЖДЕСТВЕННОСТЬ (НЕПРЕРЫВНОСТЬ) /

СЛОВО (ЧИСЛО)

vs.

РАЗЛИЧИЕ (ДИСКРЕТНОСТЬ) /

БУКВА (ЦИФРА)

Непрерывность — одно из важнейших понятий в математике. В идее Непрерывности содержатся такие фундаментально важные для сознания понятия, как Тождественность, Гомоморфизм, Изоморфизм, Гомеоморфизм.

Событие называния — действие, венчающее артикуляцию смысла.

Смысл непрерывен, но содержит в себе искус познания — зерно Различия, которое позволяет сам смысл назвать, зафиксировать. Различить, разъять его на буквы.

Буква — структура называния, фиксации.

Напротив, слово — не структура, но организм, порождающий смысл, нечто живое: то, что Гераклит называл самовозрастающим Логосом.

Буква — структура, сообщающая только себя, свое содержание, и не являющаяся ничем больше, чем своим содержанием.

В то время как Слово — сущность, творящая себя-большее.

Люди жили в мифе до познания. Разрушение мифа стало историей сознания. Полная реконструкция мифологического сознания невозможна — в результате абсолютной необратимости события разрушения мифа. Всякая попытка такой реконструкции имеет смысл только в рамках анализа события чтения мифа.

Я далек от мысли, что сейчас мне удастся хоть сколько-нибудь внятно описать устройство мифа. Я сделаю это лишь в той мере, в какой будет достаточно для выявления связи между природой рефлексии, лежащей в корне познания, и алгоритмической проекцией сознания — основой машинной парадигмы. Потому что в разрушении мифа знанием кроется тайна разрушения Слова на буквы, Числа на цифры.

Вообще не замечали ли вы, что злу пристало носить признак механистичности, маску рациональности, обусловленности, которая зачастую придает ему глянец, — в то время как добро — иррационально и невозможно?

Миф похож на яйцо, внутри которого, помимо цыпленка, находится также и весь мир, включая курицу, которое это яйцо снесла.

Пространство мифа компактно. То есть оно конечно и содержит в себе свою границу.

Избегая топологического способа выражения, можно сказать, что пространство мифа целиком познаваемо, т. е. все населяющие его объекты уже названы и носят имена только собственные.