Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека
Она достигла своего пика в феврале 1956 года – на ХХ съезде партии, когда Хрущев выступил со своим знаменитым тайным докладом.
Теперь, когда все эти события давно ушли в историю, миру ясно без особых объяснений, что Никита Хрущев был фигурой невероятно противоречивой, эклектичной, что, поднимая руку на тень своего покойного Хозяина, перед которым много лет подряд плясал в самом буквальном смысле этого глагола, он надеялся удержать, в соответствии со своей коммунистической верой, то, что казалось ему главным в советском строе: непререкаемую власть единственной партии, ее диктатуру, ее железную всемирную силу и независимость от ненавистного "имперьялизьма". Но сделать это, не сломав того, на чем она и в самом деле держалась: бессовестной и безудержной власти спецорганов, – он был не в состоянии. Надломав аппарат подавления любой оппозиционной мысли, Хрущев перебил хребет партийного могущества. Трещина эта на время заживала, но окончательно так уже и не срослась. Можно ли представить, что Сталина кто-либо из его окружения хотя бы попытался сместить так же, как сместили Хрущева в
1964 году? – Нет, конечно! Под личным руководством Гения и Вождя сыск работал с надежностью великолепно отлаженного механизма, постоянно изымая из общества мало-мальски способные к рассуждению, к возражению и противодействию элементы. Время от времени Сталин сам менял руководителей сыска, но принцип этой организации, заключавшийся в высшей беспринципности, в подчинении воле одного человека – самого тирана, оставался неизменным.
Однако фигуры новых коммунистических правителей: Хрущева,
Брежнева. Андропова, Черненко и даже, при всех его особенностях,
Горбачева, – в главных своих чертах принадлежали сталинскому прошлому. Вот почему, наряду с проявлениями нового, наряду со всеми их словесными декларациями, в периоды их правления ощущались и симптомы прошлой, сталинской эпохи. Это чувствовалось и при Хрущеве.
Где-то, наверное, в 1955 году, не помню по какому случаю, собрали в солдатской столовой сразу два полка: наш и танковый, – и замполит танкистов, подполковник Мойзес держал перед нами длинную и вдохновенную речь. Долговязый, носатый, с глупо-восторженным лицом фанатического служаки, подполковник говорил с большим подъемом и явным удовольствием, а закончил таким вот эффектным "шпицем":
– … И мы еще увидим тот заветный день, когда наше, советское знамя победывзовьется в Вашингтоне над Белым Домом!
Это "пророчество" было произнесено на фоне каждодневной и громогласной мирной пропаганды, неустанных заверений в том, что
Советский Союз стоит во главе борьбы за мир в масштабе всей планеты и, кажется, уже после принятия всесоюзного Закона о запрете любой пропаганды войны. Правда, в армии (и это было правильно) действовал запрет на мирную пропаганду: такой мораторий диктуется самим назначением армии, которая существует для того, чтобы воевать. Но готовность к войне – это ведь не призыв к войне! Петушиный пафос нашего гарнизонного Мальбрука был смешон – но и страшен: ведь он отражал действительные устремления какой-то части военных. Именно тогда была разработана и некоторое время действовала в советских военных кругах доктрина нанесения "упреждающего удара по агрессору".
Один из крупных военных авторов в советском журнале выболтал всему миру эту идею, вызвав этим настоящий мировой скандал!
Впрочем, на уровне мелочей солдатского быта, в размеренной мешанине повседневной службы мы, рядовые и сержанты, не слишком ощущали влияние высокой политики и продолжали буднично тянуть свою лямку. Старые лозунги, прежние, за много лет примелькавшиеся символы, вроде наложенных последовательно один на другой четырех профилей классиков пролетарской идеологии: Маркса – Энгельса -
Ленина – Сталина, – сопровождали эту привычную жизнь. Как вдруг в истории нашей семьи последовали события, показавшие: что-то неотвратимо меняется и уже изменилось в жизни всей страны.
Собственно, это началось вскоре после смерти самодержавного генсека. Уже моя поездка на свидание к родителям, ранее совершенно невозможная (свидания с родными в так называемых особлагах вообще не практиковались!), была признаком той самой "оттепели", повесть о которой написал И. Эренбург. Отец, с которым я лицом к лицу, практически без соглядатаев, провел пять дней, рассказал мне то, о чем почему-то не было известно даже на воле, а вот к заключенным тех лагерей сведения просачивались: о пересмотре "ленинградского дела", о том, что гуманизация режима в пенитенциарных учреждениях, – сказать проще, в лагерях, – инициирована новым партийно-государственным руководством.. Затеплилась и все крепла надежда на возвращение родителей. Перед призывом в армию я успел подать новые ходатайства о пересмотре их дел, причем обратился к бывшему (двадцатых – тридцатых годов) сослуживцу отца – члену ЦК
КПСС Ивану Бойцову и к известному (в том числе, увы, печально известному!) сталинскому "заму по философии" академику Митину, которому (опять увы!) наша мама дала когда-то, в 1919 году, рекомендацию в партию… Мы к ним обращались и ранее, но получали обезличенные бездушные ответы, да и не от них, а от генеральной прокуратуры СССР, а тут вдруг откликнулись сами адресаты: наши письма получены, им будет дан ход!
И вот в конце лета 1955 года прибыла весть о том,. что из заключения отпущена мама. Она пробыла в неволе "лишь" половину щедро отпущенного ей десятилетнего срока. С некоторой гордостью думаю сейчас, что это я ускорил ее возвращение, обратившись к могущественному партийному идеологу Марку Борисовичу Митину. Мама его называла в шутку (и, разумеется, заочно) своим "партийным крестником", а еще… "ешиве бухар" (ешиботником): в воспоминаниях юности он представал перед нею этаким еврейским ортодоксом, сменившим религиозный фанатизм на фанатическое безбожие. Митин без приключений выслужился в "научные" генералы от философии и к концу
30-х гг. стал "правой рукой" Сталина по философским вопросам, помогая вождю в священной травле "всех и всяческих" крамольников.
Именно он подвел философское "обоснование" под лысенковщину, содействовал "идейному" разгрому генетики, кибернетики, информатики и других "служанок империализма", В чисто житейском, карьерном плане этот холуй преуспел всесоюзно, занимая с 1939 года пост члена ЦК
КПСС, а в 1950-м (то есть как раз когда родителей наших посадили) был избран депутатом Верховного совета СССР. Смешно было бы утверждать, что это он спас нашу маму – дав ход рассмотрению нашего ходатайства, этот человек спасал себя! Но с паршивой овцы хоть шерсти клок: я допускаю, что его ходатайство могло ускорить пересмотр ее дела.
То же и с "покровителем" отца. Когда-то наш папа, будучи членом партбюро (не знаю, в каком учреждении), заступился за некоего Ваню
Бойцова "в минуту злую для него". Впоследствии, к моменту ареста наших родителей, Бойцов был первым секретарем Ставропольского крайкома партии. Но тогда и пальцем не пошевелил, чтобы выручить бывшего приятеля. Теперь же и он дал ход новой нашей жалобе: менялись времена! И когда (это будет несколько позже, в мае 1956-го) и мать, и отец, уже реабилитированные в судебном порядке, предстали перед комитетом партийного контроля при ЦК КПСС с просьбой о восстановлении их в партии, то на заседании председательствовал заместитель главы этого высшего органа партконтроля – И. П. Бойцов, по предложению которого обоим вернули партийные билеты без отметки о
20-летнем перерыве в стаже!
Стало можно быть справедливым. Стало можно помогать безвинным.
Сначала, впрочем, отпустили по домам из лагерей вовсе не бывших коммунистов, получивших "срока" по ложным, фальсифицированным обвинениям. Нет, первыми отпустили так называемых "малолеток" – тех, кто попал в заключение, еще не достигнув совершеннолетия, – например, за то, что носил в лес харчи батьке – бандеровцу. И получил за это от Советской власти "четвертак" – 25 лет лагерной каторги. Или, скажем, девочка носила отцу в тот же лес выстиранные ею подштанники – получай 20 лет…Еще через год-полтора освободили тех, кто был осужден за сотрудничество с оккупантами, но не запятнал себя участием в расправах над населением оккупированных земель.
Коммунистов же советская власть и коммунистическая партия отпустили напоследок. Сперва делали это выборочно. Наша мама попала в такую выборку: ее дело пересмотрели и вместо назначенных (ни за что, т. к. преступлений за нею не значилось) 10 лет лагерей назначили (также ни за что!) – пять, а имевшие по этой статье пятилетний срок подлежали амнистии, так что ее первоначально не реабилитировали, а только амнистировали.
Но и эта весть произвела на мое полковое начальство эффект разорвавшейся бомбы. По моей просьбе копию документа об освобождении мне выслали, я показал ее замполиту полка – подполковнику Койлеру.
