Ежи Косински - Свидание вслепую
Джибби посмотрела в сторону. На какой-то миг Левантеру показалось, что она не слушает. Он разнервничался:
— Если тебя так волнует, что думают другие, зачем ты рассказываешь им о себе все подряд? Зачем сообщаешь о том, что до знакомства с Войтеком твоя жизнь протекала между напитками и сладостями? Что в интеллектуальном плане Войтек — первый мужчина, до которого тебе не приходится снисходить? Что только с ним ты можешь быть открытой и честной?
Джибби прервала его:
— Войтек любит меня такой, какая я есть. Что я делаю со своими деньгами, это мое личное дело.
— Но что ты делаешь с Войтеком — это не твое личное дело, — сказал Левантер. — Я чувствую за него ответственность. Это я устроил для вас с Войтеком "свидание вслепую". Ему нужна была интеллигентная девушка, с которой он мог бы говорить по-французски. Это был единственный иностранный язык, который он тогда знал. Я не ожидал, что он сломается. Он ведет с тобой растительный образ жизни, но при этом слишком любит тебя, чтобы бросить. По-моему, ты просто хочешь оградить вас обоих от тех наслаждений, которые даруют деньги и жизнь: от путешествий, нового опыта, идей, встреч…
— Я не желаю, чтобы Войтек был всем известен как человек без определенной профессии, разбазаривающий мои деньги, — ответила Джибби. — Меня не интересует, что у него за работа, если он сможет обеспечивать себя, как любой другой человек.
— Но он твой любовник, а ты на других не похожа, — резко парировал Левантер. — Ты невероятно богата. А потому и ты, и твой любовник не должны жить жизнью обычных людей. Когда-то Войтек был состоятельным и образованным человеком. Потом оказался иммигрантом. Он живет здесь около года, из них полгода с тобой. Он не очень хорошо владеет английским и поэтому не может зарабатывать своим прежним ремеслом. Ты ведь и сама забросила работу, когда влюбилась в него. Почему ты хочешь, чтобы он работал? Разве ты не понимаешь, что, если он будет работать, у него не останется времени на изучение английского? Да и что, по-твоему, он может делать? Не надо отвечать, выслушай меня сначала.
Джибби молча смотрела на Левантера.
— Войтек способен сейчас только на подсобную работу: парковать машины, соскабливать краску с корабельных палуб, мыть полы в барах и так далее. За месяц такой работы он заработает столько, сколько ты потратишь в неделю на чаевые, когда обедаешь со своими богатыми кузенами в ресторанах. Твой месячный счет за международные разговоры по телефону с приятельницами по колледжу превышает сумму, которую он заработает за год!
Левантер перевел дыхание. Джибби молчала.
— На чем построены твои рассуждения? — спросил Левантер. — Неужели ты считаешь, что, пока у него нет ни гроша, все будут думать, что он живет с тобой ради любви, а если ты будешь давать ему деньги, все решат, что он любит тебя из-за денег?
Джибби по-прежнему молчала, а Левантер продолжал:
— Когда-то Войтек был выдающимся спортсменом. Он играл в футбол и баскетбол и был на родине одним из лучших пловцов. Он любил общество, ему нравилось вращаться среди творческих людей. Сейчас он замурован в твоем полуподвале, где почти не видит солнечного света и почти не выходит наружу. Ты сделала его своим пленником.
— Возможно, я отвезу его в Калифорнию, — сказала Джибби скорее самой себе, чем Левантеру, и продолжила, не дожидаясь его реакции, — там живет моя семья, а Войтек знаком кое с кем в Голливуде. Нескольких режиссеров он знает еще по Европе. Рядом с ними Войтек вновь обретет чувство достоинства и гордость, — размышляла она. — Быть может, там он найдет работу.
Джибби взглянула на Левантера, ожидая ответа. Но он промолчал.
Как-то летом Левантер поехал в Париж провести маркетинговое исследование перспектив продажи новой американской модели лыжных креплений. Перед самым возвращением в Нью-Йорк он получил длинное письмо от Войтека. Тот писал, что они с Джибби остановились в Калифорнии у ее подруги Шэрон, которая вот-вот должна родить, и что Шэрон приглашает Левантера присоединиться к ним на весь конец августа.
Левантер знал, что в Нью-Йорке будет так же жарко и пустынно, как и в Париже, и что дом Шэрон в Беверли-Хиллз, на возвышающихся над центром Лос-Анджелеса холмах, — соблазнительное прибежище. Он заказал билет на самолет от Парижа до Лос-Анджелеса, с пересадкой в Нью-Йорке и послал Войтеку телеграмму: ПРИЛЕТАЮ ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ ТЧК ЖАЖДУ ВИДЕТЬ ВСЕХ.
Сдавая багаж в аэропорту, Левантер попросил устроить так, чтобы три сумки проследовали с ним дальше в Лос-Анджелес, а три другие остались на хранение в нью-йоркском аэропорту до его возвращения в Нью-Йорк в конце месяца. Служащая французской авиакомпании вручила ему багажную квитанцию, Левантер заполнил ее и вернул.
— Вы неправильно заполнили, — сказала служащая авиакомпании. — Указали свой нью-йоркский адрес, а надо указать адрес в Париже, на тот случай, если багаж не будет востребован.
— Мой дом — в Нью-Йорке, — сказал Левантер, — и если со мной что-либо случится и я не смогу востребовать свой багаж, его следует переправить туда.
— В таком случае вы должны обязательно его востребовать, — настаивала служащая.
— А если я умру?
— Смерть найдет вас и без обратного адреса, — сказала женщина нетерпеливо. — А багаж не найдет.
— Тогда мне остается лишь повторить свой адрес в Нью-Йорке.
— Как вам угодно, мсье, — сказала она, глупо улыбнувшись.
Во время остановки в Нью-Йорке стюардесса, проверявшая билет до Лос-Анджелеса, бросила взгляд на багажный корешок.
— Как вижу, весь ваш багаж выгружается в Нью-Йорке, — сказала она. — Вы продолжаете полет до Лос-Анджелеса налегке?
— У меня немалый багаж, — сказал Левантер. — Три сумки должны быть перенесены в этот самолет.
— Вероятно, произошла какая-то ошибка, сэр, — заметила стюардесса. Согласно парижским биркам, все шесть мест вашего багажа должны быть выгружены в Нью-Йорке. Перенос багажа на другой рейс здесь не указан. — Она позвонила багажному диспетчеру. — Все ваши чемоданы уже на пути к таможенному досмотру, — сказала она Левантеру и посмотрела на часы. — Извините, сэр, но вы не успеете пройти таможню до взлета самолета.
Только теперь Левантер сообразил, что ему не следовало спорить с сотрудницей парижского аэропорта. "Опять я оказался беспомощным перед французским характером, — подумал он, — опять столкнулся со странностью логики, с которой французы подходят к самым обычным фактам человеческой жизни и эмоций".
Что-то подобное всегда происходило с ним, когда он бывал во Франции, и всякий раз он пытался как-то защитить себя от бюрократичности французского мышления. Он понимал французский язык намного лучше, чем умел на нем выражаться. И соответственно французы обращались с ним двояко: если ему удавалось добиться того, чтобы его поняли, он был для них иностранцем, достойным презрения за то, что не родился французом; если же ему этого не удавалось, его считали умственно неполноценным и вообще к словесному общению неспособным.
Однажды он решил вообще обойти эту языковую дилемму. Как и всякий инвестор, Левантер обязан был иметь при себе все квитанции и счета, подтверждающие его деловые расходы, поскольку они могли быть затребованы Налоговым управлением США. Поэтому всякий раз, покупая на французской почте марки, Левантер вежливо просил дать ему чек. И всякий раз французский почтовый работник отвечал заученным отказом, требуя, чтобы Левантер предоставил две копии соответствующего заявления на адрес конкретной почты на почтовом бланке своей фирмы. Но Левантер не мог тратить время на написание таких заявлений, да еще в двух экземплярах!
И вот однажды, придя на переполненную почту, Левантер, спотыкаясь и подергиваясь, направился прямо к окошку. Ковыляя мимо людей, терпеливо ожидающих, чтобы их обслужили, он смотрел на них с вызовом, и они, поймав его взгляд, робко опускали глаза, словно им было стыдно глазеть на несчастного калеку.
Левантер несколько раз ударил кулаком по стойке и, когда прибежал встревоженный почтовый служащий, нечленораздельно мыча и брызгая слюной, сумел объяснить, что ему требуются карандаш и бумага. Потом, придерживая левой рукой правую как бы для того, чтобы та не тряслась, Левантер написал, что ему нужны три дюжины марок для авиапочты. Он выложил деньги перед служащим, и тот, отворачивая глаза от перекошенного лица калеки, торопливо протянул ему марки. Тогда, по-прежнему поддерживая левой рукой правую, Левантер нацарапал на бумажке, что ему нужен чек. Почтовый служащий заколебался. Левантер снова стукнул по стойке кулаком. Появился начальник почты, прочитал записку, попросил Левантера успокоиться, а затем, прошептав, что "это вполне может быть и француз, инвалид войны", велел выписать чек.
Только сейчас до Левантера дошло, что ему следовало вспомнить этот и многие другие случаи из своего французского опыта, прежде чем вступать в переговоры со служащей французской авиакомпании по поводу своего обратного адреса. Бюрократический характер французского мышления отомстил ему: весь его багаж оставался в Нью-Йорке.
