Ирен Роздобудько - Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни
Каждый на этой земле испивает свою чашу. И никто из посторонних не знает — не может знать! — что в нее налил Господь.
Тысячи и миллионы людей никогда не задумываются о своем предназначении. Разве может быть предназначением должность, статус или амбиции? Является ли миссией, скажем, телевизионных боссов оболванивать людей идиотскими сериалами? И при этом с гордостью говорить о рейтингах? Это — рейтинги человеческой глупости, которую они умножают. Это не предназначение, а преступление сродни преступлению наркомана со стажем, подсаживающего на иглу новичков. Чем сложнее человек, тем путанее и непонятнее становится для него его предназначения. Самые понятные миссии — выращивать хлеб, рожать детей. Остальные требуют огромного напряжения ума…»
— Зачем мне это напряжение? — вслух произносит Хелена. — Я хотела совсем другого — готовить обеды, устраивать детские праздники, вязать мужу носки, подбирать занавески под цвет обоев, ходить на работу и возвращаться с корзинами продуктов, покупать елку зимой и консервировать огурцы — осенью… Я хотела жить, как все…
«Врешь! Бессовестно врешь, девочка! От рождения ты — планета, которая не нуждается во вмешательстве извне. На этой планете есть глубокие синие реки, дремучие леса, неведомые природе звери, диковинные бабочки, прерии, горы, пропасти. И если на эту планету придет бригада строителей и начнет корчевать твои сады, уничтожать твою экологию, у тебя будет лишь один путь: сдохнуть под своими вымершими деревьями!»
— Но я там — совсем одна…
«Опять врешь. Ведь еще вчера ты убедилась, что у тебя есть, по крайней мере, десять очень надежных сторонников. Они живут на этой планете вместе с тобой. Возможно, их гораздо больше, чем ты видела и представляешь себе. Но сколько именно — уже неважно. Важно иметь этих десятерых…»
— Где-то я уже такое слышала… — бормочет Хелена.
Из ее порезанной руки течет красный ручеек. Кровь.
Теплая и настоящая. Как все, что она так любила раньше…
* * *«Для того чтобы иметь успех, не нужны миллионы, достаточно иметь десятерых, но верных сторонников…»
Как она могла забыть? Так говорил один старый и усталый писатель-эмигрант, кумир ее юности, которого она встретила в кафе «Closerie des Lilas» на Монмартре.
Тогда она была в Париже впервые. Утром почетный эскорт — издатель и менеджер таскали ее по книжным магазинам, где она презентовала свою книгу, днем она дала несколько интервью, а потом, на минутку заскочив в гостиницу, чтобы переодеться, помчалась в Латинский квартал на рю дель Ансьен-Комеди в ресторан «Le Procope», где в ее честь была устроена вечеринка. И вместо вечернего города, сияющего за окном, ей пришлось рассматривать портреты знаменитых посетителей этого старинного заведения XVII века — Робеспьера, Линкольна, Вольтера, Дантона, Марата, Дидро и Бомарше… Ужин среди великих покойников, смотревших на нее со стен, и оживленные деловые разговоры, которые ей приходилось поддерживать, мучали ее мозг жестоким диссонансом. И первый день прошел под знаком головной боли и отчаяния. Но утро следующего дня принадлежало ей.
Было начало осени — время, когда Париж освобождается от нашествия туристов. Утром она вышла из гостиницы и отправилась бродить по улицам, о которых мечтала с детства. У парижской осени был запах кофе и круассанов. Она спустилась в метро и без проблем добралась до станции Abesses, потом пересела на фуникулер. Париж сам вел ее, куда нужно. Ее не удивляло то, что она не оглядывается, не расспрашивает, не разворачивает карту, как это делают туристы, — мысленно она прожила здесь большую часть жизни, и теперь работала память ног, которые несли ее в нужном направлении. От базилики Сакре-Кер она зашагала по Монмартру. Отсюда город имел уютный вид, не казался суетным или похожим на тот гигантский муравейник, о котором ее предупреждали на родине.
…На набережной Жемапп прямо на парапете сидит группа девочек-студенток в вылинявших футболках. Они сбежали с занятий бизнес-школы, пьют пиво из банок и весело переговариваются, золотые блики воды мерцают в их растрепанных волосах. Рыбаки забросили удочки в мутную воду Сены и, как все рыбаки мира, с надеждой уставились на поплавки; под платанами на скамейках дремлют пенсионеры; кое-где на газонах лениво разлеглись чернокожие потомки «детей цветов», они покуривают сигареты и наблюдают за тем, как от Арсенальской гавани отчаливают катера и яхты. Такое же затишье в Люксембургском саду, Пале-Рояле и Тюильри. Небо медовое и синее, в воздухе висит золотистая паутина, сотканная из солнечных лучей, легкий ветерок гоняет по тротуару первые опавшие листья. Время аперитива, так как для коньяка еще не достаточно прохладно, а для пива — не так уж жарко…
Вчера собеседники сказали, что осенью «под асфальтом Парижа кроется пляжный песок» и все темпы замедляются. Особенно это ощущалось здесь, на Монмартре, где, блуждая по многочисленным улочкам, она заметила вывеску «Le Rotonde». Современный роскошный ресторан…
Она подумала, что еще один день в компании покойников она не выдержит, и поэтому, побродив еще немного, наконец нашла уютное место — «Closerie des Lilas» («Сиреневый хутор») — кафе, в котором Хемингуэй писал «Фиесту».
Она заказала кофе. Она старалась, чтобы ее вид не выдавал восторженную неофитку. Но, как это с ней случалось не раз — не только здесь, но и в самых неподходящих для этого местах, — мощная волна фантазий и слов накрыла ее. Слова роились в воздухе, образуя вокруг такое плотное пространство, что, казалось, она могла хватать их из воздуха прямо руками, как фокусник, который вытаскивает кролика из пустой шляпы. Так было всегда и везде, но в воздухе Парижа это казалось еще более естественным. Она достала блокнот, не задумываясь о том, как выглядит в глазах немногих посетителей этого довольно дорогого заведения.
— После Хемингуэя ехать сюда, чтобы сидеть в кафе и писать, — нельзя, а после Генри Миллера — невозможно. Кажется, так говорил издатель в фильме Полански «Горькая луна»…
Она подняла глаза. И не удивилась. Перед ее столиком стоял тот, чьими книгами она зачитывалась, — известный писатель, давно живший в Париже, эмигрировав сюда из страны посткоммунистического пространства. Она знала, что вот уже десять лет, как он прячется от журналистов и отказывается от общения со своими коллегами. Она, конечно же, видела его впервые. Но в последнее время события жизни вели ее по тому пути, на котором подобные совпадения уже не казались чем-то фантастическим или нереальным. И поэтому она лишь с интересом отметила, что выглядит он гораздо старше и печальнее, чем на обложках собственных книг.
— Я видел ваше фото во вчерашней «Le Figaro», — продолжал он, — и был приятно удивлен. Оказывается, железный занавес поднят и для литературы таких стран, как ваша. Разрешите?
Перед тем как воспользоваться ее приглашающим жестом, он протянул руку и назвал себя.
— Я вас знаю, — ответила она. Ей хотелось добавить, что он долгое время был ее кумиром. Но она сдержалась.
— Значит, вы — очередная жертва сублимаций, — улыбнулся он. — Для писательницы вы слишком хороши. О чем же сейчас пишут в вашей стране, чтобы покорить эти просторы?
Он был ироничен и суров.
— Я не ставила перед собой такой цели, — ответила она. — Я знаю: двери в литературу давно закрыты. Последним в них вошли разве что вы. И… — она задумалась, — и Фаулз…
«Фаулз» прозвучало из ее уст как «Фауст», и они неожиданно оба рассмеялись, понимая друг друга.
— А покорить нынешнюю публику не так уж и сложно, — продолжала она. — На пятой странице должно быть совокупление с собакой, на десятой — изнасилование сыном собственной матери. Это увлекает. Вообще, множить зло гораздо легче и проще, чем прорастить хотя бы один росток надежды, формула любви сложнее формулы ЛСД, а механизм чувств эфемернее механизма совокупления. Однако второе подвластно и ученическому перу…
Он смотрел на нее так, как энтомолог смотрит на только что пойманный экземпляр бабочки.
— Я еще раз убеждаюсь, что наша беда — имею в виду славян — в том, что мы слишком серьезно и трагически воспринимаем мир, ставим превыше всего стилистику, а слово «Слово» пишем с большой буквы, — наконец произнес он. — Над нами довлеют воспоминания, и «пепел предков» до сих пор «стучит в наше сердце». Даю руку на отсечение: ваша книга о геноциде! Кажется, эта тема очень популярна и в моей, и в вашей стране.
Она засмеялась: «Давайте руку!», и в шутку схватила его за запястье:
— Это — лучшее, что я вывезу из Парижа!
— Дайте шанс еще на одну попытку! — попросил он. — Подростковый секс в школьной уборной… Учительница насилует любимого ученика.
Она молчала.
— Тогда — не представляю, чем вы собираетесь покорять миллионы! Ведь, судя по вашему многозначительному молчанию, на меньшее вы не согласны?
