Дмитрий Рагозин - Дочь гипнотизера
«Осторожность? — перебил его мысли Тропинин. — Но в таком случае лучше сразу отказаться от задуманного! Разве ты не знаешь, что соблюдать осторожность значит заранее признать свое поражение. Мерить — занятие, достойное всяческих похвал, но только после того, как сам дорастешь до отмеренных судьбой пределов. В противном случае ты рискуешь своими замерами нанести миру невосполнимый урон!»
«Урон?»
Савва почесал затылок.
«Ущерб. Ты же не хочешь быть испорченным мальчиком?» — вкрадчиво, почти шепотом сказал Тропинин.
«Думаю, это лучше, чем быть испорченной девочкой!»
Савва чувствовал, что теряет терпение. Ограниченность этого долговязого господина превзошла его ожидания. Было бы правильно молча повернуться и уйти, отложив разметку и необходимые замеры до следующего раза.
«Заблуждение! — радостно воскликнул Тропинин, вспомнив то, что Хромов рассказывал ему о Сапфире, которая, потеряв невинность, ухитрилась стать притчей во языцех скучающих литераторов: — Девочку всегда можно исправить. Тебе это еще трудно понять, извини, но можешь поверить моему опыту. Что до нас, скипетроносцев, самодержцев, наша жизнь, увы, не ведает исправлений. Ложный шаг прокладывает путь. Мужчине, да будет тебе известно, подобает думать о конце. Начало — привилегия слабого пола. От непонимания этого все ошибки, издержки, промахи. Будь я на твоем месте, а заметь, много лет назад я был на твоем месте, нашел бы себе подружку и приступил с ней к экспериментам. Оставь измерения нам, старикам. Скажи, что ты знаешь о девочках?»
«Ничего».
«Отличный ответ, впрочем, думаю, ты еще не вполне можешь оценить его глубину. Во-первых, будь готов, что это «ничего» отныне будет преследовать тебя и донимать. Во-вторых, ты должен решить, что хочешь получить от этого «ничего» — ничего или все. Кажется, у меня есть то, что может дать тебе некоторое представление… Идем!»
Тропинин схватил Савву под локоть и повел в дом. Савва не сопротивлялся и не пытался высвободить руку. Он понял, что лучше сейчас подчиниться, чем потом навсегда потерять доступ к участку, который, как он подозревал, имел решающее значение для его предприятия — воссоздания местности.
Поднявшись в кабинет, Тропинин отпустил мальчика и, порывшись в ящике письменного стола, вручил ему колоду карт.
У Саввы зарябило в глазах.
«Это тебе для развития. Смотри, изучай, набирайся, взрослей. Если что непонятно, приходи, объясню. Но с условием — прекратить дурацкие измерения. И еще — ни слова родителям. Если они узнают, считай, твое воспитание окончилось провалом. Ты навсегда останешься недорослем, наказанием для себя и окружающих. Усек?»
«Усек».
«Ну беги!»
Савва усек, что ради завершения карты придется отныне идти на мелкие жертвы, сделки с совестью. Карта станет игральными картами, кости — игральными костями. Он неприметно подошел к той неприметной черте, за которой простирается тело женщины с его пустыми посулами и пожизненными наказаниями. Щепотки шепота, брезгливо сказал поэт, как все поэты не терпящий щекотки и пота.
Отпустив мальчика, довольный собой, Тропинин сел за пишущую машинку, но зависнувшее, недоведенное слово так и осталось в тот день висеть, беспомощно шевеля лапками бледно пропечатанных букв. Тропинин мог писать только тогда, когда был не в духе.
37
Речь пойдет о воспоминаниях, являющихся ежедневно, тревожа и ублажая внутренний взор беспокойным бесстыдством неотступного присутствия.
Сама уговорила его:
«Уже поздно, дождь, автобуса не дождешься…»
В итоге получилось, что Роза все затеяла, Хромов не стал возражать, Рая волей-неволей приняла участие. Возможно, Роза надеялась, что он скажет нет, возможно, она была уверена, что он откажется, но он не сказал нет, он не отказался.
А она настолько привыкла к подруге, к совместной жизни с ней, что, предлагая Хромову остаться, думала только о том, чтобы продлить свою близость с ним, упустив, что они будут не одни. И только когда Хромов, не заставив себя уговаривать, согласился, она осознала, в какое опасное положение ввела и себя, и его. Сама соблазнила его на неверность. Но ведь он мог отказаться… если бы… если бы любил ее по-настоящему! Значит, ему ничего не стоит переспать с другой… Какая я дура!
«Вы как хотите, а я пошла…» — Рая медленно встала из-за стола, показательно зевая. Быстро скрылась в ванной.
«Как тебе моя подруга, понравилась?»
Судя по насмешливой, подначивающей интонации, Роза предвкушала безвыходное положение, в которое загнал Хромова ее вопрос. Сказав «понравилась», он подтвердит ее ревнивые опасения. А «не понравилась» нанесет обиду. В то же время вопрос был испытанием на искренность. Рая не могла не понравиться, поэтому ответом «понравилась» он бы выдал себя, признав, что в лице подруги Роза получила соперницу. А противоположный ответ, «не понравилась», был бы откровенной ложью, настолько откровенной, что обоим, и Хромову, и Розе, пришлось бы потом долго из нее выпутываться. Хромов знал, как ревнива Роза, и, разумеется, ему нравилось будить в ней ревность, давать повод к подозрениям, особенно в тех случаях, когда подозрения были ни на чем не основаны. Он считал своим долгом подыгрывать ее страхам. Ее страхи и подозрения давали новое, волнующее, фантастическое измерение его жизни, и он без устали расставлял мнимые подсказки и подтасовывал улики. Любовь — массовая литература, низкий жанр. Но почему-то сейчас он думал только о том, как выкрутиться, чтобы Роза не стала ревновать его к своей подруге.
Роза первой не выдержала напряжения западни и поспешила на помощь:
«Правда, она умна?»
Ее светлые тонкие волосы были слегка взлохмачены, и, когда она поворачивала голову, Хромов всматривался в ее глубоко изогнутое, такое загадочное ухо, влекущее сейчас сильнее, страшнее, чем то, что пряталось у нее между ног.
«Да, в этом она тебе не уступает».
Хромов постарался придать сказанной фразе максимум двусмысленности. Теперь уже он наблюдал, как Роза внутренне замерла, пытаясь проникнуть в подтекст фразы, раскусить. Но Хромов не дал ей времени прийти к какому-либо определенному выводу.
«Мы говорили о тебе, пока ты спала», — сказал он.
«Обо мне?» — удивилась Роза.
Ей стало жутко, точно она увидела себя со стороны и, увидев себя со стороны, поняла, что вышла за пределы своего образа и теперь не знает, как войти обратно.
«И что же вы обо мне говорили?.. Нет, лучше не говори, не хочу ничего об этом слышать».
Покачиваясь на стуле, она зажигала спички и бросала черных червячков в стеклянное блюдце, точно демонстрируя Хромову пронизывающие ее сполохи.
Рая вышла из ванной в длинном, небрежно подпоясанном халате.
«Спокойной ночи!»
Ушла в комнату, прикрыв дверь.
Хромов с Розой еще какое-то время сидели в кухне. Они тщетно пытались выяснить, точно теребили перевязанный ниткой букет увядших ландышей, кто из них ошибся и не пришел на условленное место, вспоминали день, когда договаривались о встрече, сверяя каждое сказанное тогда слово. Они пытались нащупать, что их развело, но всякий раз что-то ускользало, срывалось. Вновь и вновь перебирая все, что предшествовало несостоявшемуся свиданию, шаг за шагом, слово за словом, они так и не смогли вспомнить ту роковую ступень, на которой их пути разошлись, не оставив им ни малейшего шанса увидеть друг друга посреди спешащей толпы, в конце узкой улицы. Она объясняла все обстоятельствами, он склонен был винить себя и ее. «Что-то не сложилось», говорила она. «Кто-то из нас подвел», — говорил он. Роясь в обманчиво податливом прошлом, они чаще находили дурные приметы, указания, что чаемая встреча не состоится, чем предпосылки, делавшие свидание возможным. Как будто навстречу друг другу они шли, уверенные, что встретиться им не суждено.
В ту ночь они еще только догадывались, что поиск утерянных событий поворотов и складок, пытливое, кропотливое исследование ежедневно пополняемого прошлого на предмет его и ее взаимности (то, что Роза называла «утрясать любовь») станет со временем для них тем, что намертво скрепляет узы и, кроме всего прочего, служит отличным средством от бессонницы в том смысле, что делает бессонницу, которую невозможно устранить никакими средствами, особенно бессонницу па'рную, — вполне сносной. Сносная бессонница… Разве мог Хромов представить в ту ночь, что когда-нибудь ему в голову придет подобное словосочетание!
Он вспоминал о том полуночном разговоре с грустью, с нежностью. В ту ночь они прощались перед сном так, как если бы сон сулил разлучить их навсегда, довершая тем самым то, что началось накануне, когда они ждали друг друга в разных местах. Или их пугало то, что, пройдя через сложный ряд видоизменений, от медузы до бабочки, они проснутся утром другими, будут говорить на новом, по-новому членораздельном языке, смотреть новыми, прищуренными глазами, разумеется, не осознавая происшедшей перемены. И вот, сидя в кухне, они из последних сил продлевали последние, драгоценные минуты, последние, ничего не значащие слова. Они еще были вместе, но то, что сулило разлучить, уже их разлучило, и им оставалось лишь вновь и вновь вызывать иллюзию того, что они неразлучны.
