Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..
Пропеллер перестаёт вращаться. Внутри самолёта становится тихо, тревожно, гулко.
Из кабины пулей выскакивает молоденький пилот в синей лётной форме и, спустившись по приставной металлической лесенке на землю, в сердцах, начищенным до блеска ботинком пинает по застрявшему, к счастью – совсем неглубоко, колесу.
Штурман предлагает всем выйти: «до устранения недоразумения», и все, находящиеся в самолёте, не спеша, по очереди, по той же трёхступенчатой лесенке, молча, покорно, привычно, со своими рюкзаками и сумками, начинают вытекать наружу из открытой боковой двери фюзеляжа, вернее – «салона», рассчитанного на двенадцать посадочных мест.
Люди гуськом тянутся к одноэтажному, синего цвета, бревенчатому зданию аэропорта, надпись, прикреплённая на крыше которого, возвещающая о предназначении данного строения, едва ли не больше него самого.
Навстречу этому потоку спешит одинокий, в замызганном, некогда синем, комбинезоне немолодой уже механик.
Диспетчер аэропорта – крепкий мужчина средних лет, с лицом слащавого киногероя, высунувшись из растворённого настежь окна пристроя со множеством – различной конфигурации – антенн, возвышающегося над крышей в виде голубятни, кричит лётчику, стоящему у самолёта:
– Ну что? Отменять будем рейс или как?
Ответа нет. И он, уже чуть тише, добавляет:
– Как знаете… Часа через два, по прогнозу, здесь будет грозовой фронт. Можете и не проскочить. Разве что по руслу Тунгуски, – совсем уже тихо, как бы самому себе, говорит он и, затворив окно, исчезает в своей небольшой комнате.
В аэропорту пассажиры самолёта, в количестве семи человек, ведут себя по-разному.
Старый тунгус застыл как древнее каменное изваяние в Сарматской степи и неотрывно смотрит в одну точку, словно о чём-то напряжённо думает. Губы его плотно сжаты в линию.
У его жены или сестры рот, наоборот, открыт как у человека, неожиданно чему-то удивившегося. Там виднеется лишь несколько гниловатых, истонченных зубов. Тунгуска внимательно смотрит на мужа – брата, словно ждёт от него команды, которую готова тут же выполнить.
Молодая мама, с простецким лицом, свежей здоровой кожей и пышущим на щеках румянцем, прижимает к груди младенца, ласково и тихо напевая ему что-то, баюкая его.
Негабаритных размеров баба в туго завязанном на голове платке и «бархатной» тужурке, окружённая ещё более негабаритными сумками, которые мы со знакомым охотоведом помогали ей переместить в аэропорт, ворчит и охает вполголоса: «Да улетим мы сёдни, наконец, нет ли?!»
Она едет в город проведать внуков и везёт им: сметану, творог, ещё не успевшие остыть, завёрнутые в различные тряпички, шанежки (которыми тут же угощает нас), различные варенья, соленья, квашеную капустку. Её бы воля – она и мешок картошки с собой прихватила… Чтобы добраться до областного центра, где учатся внуки, ей ещё предстоит пересадка на большой самолёт в промежуточном аэропорту. И, честно говоря, я не представляю, как она справится со всем этим грузом самостоятельно…
Седьмой пассажир – мужчина неясного возраста и национальности, с густой тёмной недельной щетиной, в мятом костюме и огромной кепке, крепко спит, откинув голову на спинку дерматинового кресла и широко разинув рот. В самолёте – он тоже спал. Его кадык, как остриё копья, направлен вверх…
Наконец общими усилиями, при непосредственном участии механика, штурмана, нас с охотоведом (пилот в этом «грязном» деле участия не принимал) и незаменимого Гаврилыча, орудующего теперь не метлой, а толстой берёзовой жердиной, шасси самолёта из углубления извлечено.
Мы снова загружаемся в «салон», поражаясь тому, как же это наша соседка по сиденью умудрилась, пока мы замешкались у самолёта, в двух руках упереть то, для чего и наших с ней шести рук было мало.
Все вновь рассаживаются по местам. И сидящая напротив нас мама, пытаясь повернуться, – одновременно и к нам, и к своим соседям-тунгусам, и к спящему мужику, – спиной, начинает кормить своего младенчика грудью. Грудь у неё белая, упругая, с тёмно-вишнёвым, как крупная перезревшая брусничина, соском. И взгляд от этой полной, трепещущей силой и жизнью груди отводится с трудом. Да ещё ловишь себя вдруг на мысли, что непротив бы был сейчас оказаться на месте этого счастливого почмокивающего малыша…
Об этих нескромных мыслях я Тае конечно же не рассказывал, оставляя их за рамками повествования. Хотя всё это и происходило ещё задолго до нашего с ней знакомства.
Или вдруг вспомнится, как меня учит разным житейским хитростям бывалый охотовед, с которым мы вместе квартируем в Ербогачёне, на самом севере Иркутской области, у какого-то давнишнего его приятеля, поднимающегося со своей железной кровати, – на которой он возлежит и днём и ночью, на замызганной постели, прямо в одежде, но… обязательно снимая ичиги, и которую он, порой, даже не расстилает, – только в трёх случаях: если есть возможность «принять», хлобыстнув залпом стакан водки, или – сходить в магазин, для того, чтобы было что принять, когда ему дают на это деньги, или опять же сходить, но уже – «до ветру».
По поводу – «до ветру» меня как раз и вразумляет мой старший товарищ.
– Ты здесь, когда в уборную идёшь, с собой газету целиком бери, – наставляет он. – Там её с двух сторон ногами к полу, над дырой, прижми и на неё прямо нужду свою справляй. Потом с газетки сойди, и она, словно «бонба с ядерной начинкой», в выгребную яму спикирует. А без этих предосторожностей здесь над дырой не усидишь – кишки простудишь. Холода-то вишь каки стоят, под пятьдесят градусов. И снизу таким пронзительным сквозняком тянет, что, не ровён час, всю задницу обморозишь…
А вот уже второй его рассказ-наставление: как выбирать хороших промысловых собак:
«Собираюсь я как-то на кабана. В Хабаровском крае дело было. Следы свежие накануне вечером прямо за околицей посёлка обнаружил… А собаки хорошей нет. Одна сучонка маломалешная. На белку ещё туда-сюда, а на кабана – нет, не пойдёт, забоится. Да к тому же после течки только. Ну, беру её от безысходности, что делать-то? Хоть сигнал вовремя подаст и то ладно… А тут за ней, на улице, на запах этой самой, только что закончившейся течки, почти все беспривязные кобели устремляются. Да и сучонки бесхозные – тоже к общей стае прилепляются. Хорошо, думаю. В деле я вас и проверю. А надо сказать, что местные беспризорные собаки в лес с любым человеком идут, особенно если он с ружьём. У них тогда всегда есть надежда чем-то поживиться.
Из посёлка, значит, вышел – сучонку свою с поводка спустил. Она след сразу взяла. А тут на неё какой-то кобель взгромоздился, не успел я и глазом моргнуть. Ну, шмальнул я его из карабина – он и отвалился, не успев даже, наверное, понять перед смертью, что произошло. Обдирать я его не стал, чтобы время зря не терять. Кабана надо сначала добыть, думаю. А шкурой уже на обратном пути, если время будет, займусь.
Собачонки от выстрела сначала разбежались кто куда, а потом снова в кучу сбились. И к сучке моей больше уж никто не пристает. Правда, кто работает, а кто только вид делает… А две псинки вообще назад в посёлок удрапали, от греха подальше. Однако штук шесть-семь кроме моей сучонки ещё остались. Сообразили, что на охоту их взяли.
Через какое-то время вижу: две собаки отстают, ленятся. Просто так за остальными сзади тащатся. Ненужный балласт, одним словом… Ну, где шли, там и легли, слегка подёргавшись, после двух выстрелов. Остальные, видя такие примеры, ещё усерднее заработали. И от выстрелов уже не шарахаются. А часа через полтора, глядь, и кабана обложили. Слышу лай впереди непрерывный, беспорядочный, злобный. И с одного места звук доносится. Остановили, значит.
Поспешаю, почти бегом по неглубокому снегу бегу. Запыхался. Выскакиваю на полянку – точно, секачишку небольшого окружили. А он только башкой своей чугунякой туда-сюда вертит от недоумения и наглости собачьей, то одну, то другую отогнать пытаясь. Так и крутится на одном месте, а те вокруг носятся и сзади или с боков его куснуть норовят…
Четыре собаки хорошо работают, азартно, рисково даже. А один здоровенный кобель, гляжу, только вид делает, что злобится, да для отводу глаз полаивает, а сам подальше от кабана держится, чтобы тот его, рассвирепев окончательно, случайно клычищем своим не зацепил.
Я первым же выстрелом кабана уложил. Удобно он так ко мне боком развернулся и даже не заметил, по-моему, как я к полянке подбежал. А вторым – кобеля этого – показушника «к высшей мере приговорил»…
Стал тушу разделывать – собаки за спиной в ряд уселись, ждут своей очереди, когда награда им за труды, значит, будет. Одна не стерпела всё же, сунулась к туше, от потрошков кусок отхватить. Ну, недалеко от кабана и опрокинулась, с куском печёнки в зубах. Хотя и жалко было её стрелять – неплохая была собачка… Но мне-то только хорошие нужны! А «неплохая» – это лишь вторая ступень после «плохая».
