Валя Стиблова - Скальпель, пожалуйста!
— Вы доктор? Тут человек без сознания.
Ну разумеется, у меня на стекле змейка. Я вышел. Вид у молоденького постового был испуганный. Возле дома на тротуаре лежал навзничь какой-то парнюга. Он хрипло и трудно дышал. По подбородку и воротнику пиджака растекалась блевотина, резко пахнущая алкоголем. Возле недвижного парня стояла сногсшибательного вида девица. Даже в смутном свете уличного фонаря видно было, что она размалевана, как для канкана.
— Я ему лажу: такси вызывай, покараулю. Плохо человеку, не видите?.. — во вздорных интонациях слышался акцент героини «Пигмалиона» в начале ее карьеры — Я-то ведь понимаю, правда? Чего канителиться, на ноги поднимать! Довезите до дому, а я уложу…
— В вытрезвитель его надо, — сказал я постовому. — Он пьян. Если хотите, позвоню туда из клиники и попрошу, чтобы за ним прислали. Повернем только его на бок, а то может задохнуться, если опять будет рвота.
— Еще чего! — стала кричать размалеванная. — Я те дам вытрезвитель! Пепику плохо — а он… Заместо человеку полежать дать — сразу к Аполинаржу!
«К Аполинаржу!» Ей, как и следовало предполагать, не впервой было слышать о вытрезвителе.
— Послушайте, ведь перед вами врач, — напомнил постовой.
На нее это не произвело впечатления.
— А кто его знает, врач или грач, — отозвалась она, — Пепику плохо — а он хоть бы хны! Да я к такому врачу и кошку не свела бы!
— Поосторожнее, гражданка, вас за подобные слова можно привлечь…
Она икнула и прикрыла рот рукой.
— Простите, гражданин постовой. Разволновалась невозможно как. У Пепика живот схватило, он и дерябнул-то самую малость. Подумаешь — делов! А этот врач сразу: «Пьян! Вытрезвитель!..»
У тротуара притормозила кремовая «волга»:
— Что у вас?
Постовой вытянулся и отрапортовал. Его старший коллега понимающе оценил обстановку.
— В вытрезвитель позвоним сами. Вы тут подежурьте, пока не приедут, — сказал он младшему. — А вас прошу поехать с нами, садитесь! — обратился он к девице, потерявшей вдруг дар речи.
Теперь на очереди был я. Он внимательно посмотрел на меня и ни с того ни с сего разулыбался:
— Это вы, пан профессор? Узнаете?
Не узнаю. Всегда невероятно стыдно, если кто-то называет себя, а я никак не соображу, какое он ко мне имеет отношение. Стараюсь скрыть это, делаю вид, что хорошо его знаю, — его-то, как не знать! Итка надо мной подсмеивается, а я ничего не могу поделать. Конечно, я не в состоянии упомнить всех, и это каждый вполне может понять.
Увы, не тут-то было! Вернее: каждый — да, а вот каждый конкретный человек понять этого никак не хочет. Его неповторимый случай забыть просто невозможно.
— Узнаю, — неуверенно отвечаю я. — Лежали у нас в клинике.
— Нет, — протестует он нетерпеливо, — это мой брат лежал!
— Ну как же! — говорю я ему в утешение. — Спутал. Вы так похожи.
— Мы не похожи, — поправляет он упрямо. — Доктор из «неотложки» тогда сказал: «Болит в крестце? Не можешь за малой нуждой! Ясно! Без операции не обойтись. Лучше всего езжайте прямо в нейрохирургическое». Ну, я брата в охапку — и к вам. Секретарша хотела меня выставить, а я дождался вас во дворе. Вы его сразу и положили.
Я перевел дух. Он обозначил симптомы так ясно, что я опять был на коне.
— Очень даже припоминаю, — стал я импровизировать. — Его оперировали в тот же день, межпозвонковый диск это был. И брату сразу стало легче.
Он просиял.
— Ну точно. Память-то у вас какая! Знали бы вы, как брат вам благодарен! Не будь вас, что бы с ним теперь было!
То же, что и без меня, мысленно говорю я. Попал бы на операционный стол на день-другой позже, потому что симптомы имел, что называется, хрестоматийные. Почему мне так часто приходится играть роль спасителя!
— Надеюсь, у него все в порядке, — забормотал я пристыженно.
Офицеру службы безопасности я доставил удовольствие, но сам при этом чувствовал себя обманщиком.
Он заверил меня, что у брата все в порядке. Скоро десять лет, как его оперировали. Уже и волос стал с проседью — тогда-то был еще черный, курчавый…
— Зато у меня была лысина уже к тридцати, — добавил он, мягко укоряя, что я спутал его с братом.
— Когда вы в головном уборе, этого не видно, — набравшись наглости, сказал я.
Он благодарил за то, что я взглянул на пьяного, и горячо жал руку, но мне было не по себе. Где-то за спиной посмеивалась Итка.
Переодевшись в клинике, я решил заглянуть сначала в «Скорую помощь». Нигде не видно было ни докторов, ни пострадавших.
— Врачи в операционной, — объявила сестра и даже не улыбнулась мне при этом.
Глаза ее были опущены, и инструменты в стерилизатор бросала она необычно шумно. Какая это? Зденка, у которой вечные неприятности с мужем, или Аничка — мать двоих детей, приносящая на работу вязанье? У обеих одинаково светлые, забранные под шапочку волосы, обе бледные и усталые, как большинство сестер, часто дежурящих ночью. Аничка. Я уже это знал наверняка.
— Как дела, Аничка? — спросил я.
Сжав губы, она кивком указала на кушетку у двери. Под простыней там вырисовывалось что-то, чего я в первый момент не заметил. Приподнял ткань — труп младенца. Пух светлых волосиков, тельце в перевязочках уже посинело, надо лбом большой кровоподтек. У младенца проломлен череп. Хрупкая пластинка еще не сросшейся кости. Ей предстояло слиться с остальными костями черепа, сделав головку ребенка менее уязвимой, — в период, когда он начнет выходить из-под неустанной и неусыпной материнской опеки.
Неустанной и неусыпной! Хорошо же опекали этого ребенка родители! Во мне закипал гнев. По щекам Анички бежали слезы. Она не вытирала их, стыдилась, не хотела, чтобы я заметил.
Я сжал ее плечо.
— Я знаю, это страшно, когда такой ребенок…
— Этот мужик был пьян! — взорвалась Аничка. — В стельку! Не мог самостоятельно идти, санитар его поддерживал. Лопотал что-то про именины у брата, что даст нам торт, который у него в машине. Рука у него была ранена, кровь закапала весь коридор. Потом здесь рухнул. Понятия не имеет, что убил своего ребенка. Жену сразу же повезли на рентген, у нее разбита голова…
Она перестала плакать, но руки ее, укладывающие встерилизатор зажимы и пинцеты, заметно дрожали.
Хирурги в операционной уже делали свое дело, не ждали моего прихода. Иначе и быть не могло: я основательно задержался в пути. Торопливо мою руки, одеваю стерильное белье.
— Что вы успели?
Пытаюсь сориентироваться, но не понимаю происходящего. Гладка — старшая, почему оперирует не она? Кидает на меня поверх марлевой повязки робкий взгляд.
— У него был полностью перерезан нерв на руке, — говорит она. — Чистая резаная рана — решили сразу же зашить…
Это я понимаю, но почему оперирует Зеленый, младший из группы? Правда, он часто работает с Ружичкой, и периферические нервы он знает, но все же… при том, что меня вызвали из дому…
— Мы начали без вас, — продолжает извиняющимся тоном Гладка, догадываясь, о чем я думаю. — Женщина будет много тяжелее, там вы нам более необходимы.
Зеленый склонился над микроскопом, а Гладка с Кроупой ему ассистируют. Я вижу обнаженный локтевой нерв на предплечье. Оперируют в бескровном поле, рука стянута манжетой тонометра. Обе части перерезанного нерва отделены друг от друга почти неразличимым пространством, у них острые края — явно чистая резаная рана. Зеленый соединяет микроскопическими стежками отдельные волоконца нерва. Тончайшая нить неразличима, видны лишь осторожные движения его руки. Из округлого жеста могу только догадаться, что он вяжет узел или захватывает стежком оболочку нервного пучка.
Пациент временами беспокоен. Мои врачи сделали только местное обезболивание, а этого почти всегда недостаточно. В руках у Кроупы шприц, и подкожной иглой он то и дело добавляет анестезию. Кроупа весь потный, словно вылез из сауны.
— Почему не делаете под наркозом?
— Пострадавший пьян, — вполголоса объясняет Гладка. — Мы боялись. У нас ведь было несколько случаев тяжелого помешательства, когда наркоз соединялся с алкоголем…
Она права, пожалуй. Оперируемый хоть и делает иногда резкое движение, но не стонет. Не просыпается.
Зеленый работает так, словно меня там и нет. Не позволяет себе реагировать на мое присутствие. Отрадно это видеть. Он знает: микрохирургическая техника — немыслимо трудоемкое дело. Достаточно малейшей невнимательности, и пучок волокон выскользнет — тогда начинай все сначала.
Сосредоточенно сшивает оболочку нерва. Наконец может сделать маленький перерыв. Поднимает на меня глаза. Они усталые и покрасневшие, но излучают радость и уверенность. Он собирается подняться, чтобы уступить мне место.
— Нет, нет, — останавливаю я его. — Заканчивайте сами.
Я оглядел операционное поле. То, что он сделал, было великолепно. Когда он научился? Однажды я спросил его, чем он хочет в будущем заниматься. Он сказал, микрохирургической техникой. Я не придал этому большого значения. Каждый молодой врач стремится получить доступ к этой работе, а он у нас был самый молодой. Но, видно, он не только говорил. Научился тому, что до сих пор не умеет и Гладка, не говоря уж о главвраче Кроупе. Человеку, лежащему на столе, он спас руку. При хорошей реабилитации двигательные функции, возможно, совсем не будут нарушены.
