Михаил Барщевский - Лед тронулся
Машка растерялась. Здесь ей крыть было нечем. Но последнее слово она хотела оставить за собой.
— Так ты в «хай-скул» позвонишь? Я еще не решила, чем буду заниматься. А учиться с придурками-одногодками мне точно не интересно.
Лена хотела было вмешаться, чтобы отчитать дочь за неуважительное, нетолерантное («Это не по-американски!») отношение к одноклассникам, но не успела. Перебил Вадим.
— Да, позвоню. Я уважаю твое право принимать решения. Но и отвечать в случае ошибки придется тебе. Об обратном переводе, если не справишься, не заикайся!
— Заметано! — быстро согласилась Машка, которая признала, что спорить с отцом, — себе дороже.
Глава 14
После отъезда молодых в семье Осиповых-старших что-то сломалось. Неуемный Вадим, взрослеющая на глазах внучка-правнучка, уравновешенная умница Лена — их присутствие наполняло жизнь смыслом. А стоило им улететь за океан — мир остановился в своем вращении.
Илона, прежде постоянно переживавшая, сможет ли сын встроиться в новую жизнь, теперь беспокоилась еще больше. Мысль о том, что Лена с Вадимом и Машкой могут просто не вернуться из США, сделала ее взвинченной и крайне подозрительной. Она почти уверилась, что Михаил Леонидович, как и другие мужья, объявляя, что уехал на работу, на самом деле ездит куда-то совсем в другое место. Ревность, не тревожившая ее уже много лет, проснулась с необычайными свежестью и остротой.
Илона по нескольку раз в день звонила на фирму, каждый раз изыскивая повод побеспокоить мужа. Михаил Леонидович чаще всего оказывался на месте, но это Илону мало успокаивало. Она не могла понять, чем вызван его уход в себя, мрачное настроение, односложные ответы на вопросы, долгое сидение у телевизора и подробное изучение минимум пяти газет. Никогда раньше Михаил Леонидович политикой так пристально не интересовался.
А он вдруг почувствовал приближение старости. И виной тому стали политики. Михаил Леонидович никогда особо не беспокоился о том, сможет ли прокормить семью. Легкий характер, востребованность по работе и понятные «правила игры», лишь внешне менявшиеся с каждым новым Генеральным секретарем ЦК КПСС, помогали жить спокойно. Теперь все изменилось.
Между Горбачевым и Ельциным шла настоящая война. Само по себе это было совершенно невероятным — кто-то осмелился открыто выйти из КПСС, вступить в прямую борьбу с действующим Генсеком и не только оставаться в живых, но еще и набирать популярность. О Ельцине писали газеты, говорили по телевидению, — кто с осуждением, кто с восхищением, но ведь говорили!
В стране будто стержень сломался. Стали даже раздаваться голоса об отмене шестой статьи Конституции, закреплявшей руководящую и направляющую роль партии в жизни государства.
Январские события в Риге и Вильнюсе — танки на улицах, трупы, требования независимости и выхода из СССР — создавали ощущение крушения стабильности. И главное, телевидение все это показывало! Михаил Леонидович не любил пафосных слов, но в данном случае был полностью согласен с теми политологами (новая профессия неожиданно заполнила голубые экраны), которые все громче и чаще произносили: «Хаос!»
Ладно, высокая политика будоражила умы, с этим еще можно было мириться. Однако то, что происходило в повседневной жизни, пугало еще больше. К марту прилавки магазинов опустели окончательно. Даже он, в своем гастрономе, мог далеко не всегда купить все, что нужно. То мяса не привезли, то масло, зафондированное по прошлому году, фактически получали в объеме в десятки раз меньшем, то даже водки — обменной валюты, работавшей лучше, чем чеки Внешпосылторга, вдруг не оказывалось в подсобке.
И тут государство отпустило цены на продукты питания! Месяца не прошло, как на прилавках начали появляться ранее дефицитные товары. Даже импорт какой-то. Не все, конечно, но многое стало можно пойти и купить. Однако тут же обнаружились две абсолютно неожиданные для Михаила Леонидовича проблемы. Первая — денег, которые он зарабатывал, явно не хватало. И вторая — если раньше он мог доставать любые дефицитные продукты и решать все возникающие житейские проблемы, снабжая ими нужных людей, то теперь ситуация резко изменилась.
С деньгами была вообще отдельная история. Когда Вадим уезжал в Штаты, Михаилу Леонидовичу остались на обслуживание все его клиенты. Вадим уже год как перешел на абонементную схему: оговаривалась определенная сумма за месяц, и кооператоры (а клиентами, как правило, были именно они) могли обращаться столько раз, сколько им было нужно. Вадим, конечно, схитрил. В стоимость абонемента не входило проведение судебных дел. По ним оплата шла отдельно. Но довольны были обе стороны. Кооператор мог с гордостью рассказывать своим друзьям, что состоит на обслуживании в адвокатской фирме, первой в Союзе, и платит за это совсем недорого. А Вадим, заключив с десяток подобных договоров, получал немереные деньги, фактически ничего не делая. Ну, разве что проводя периодически сеансы умных разговоров. И то чаще не о праве, а о политике. Юридической текучкой занимались ассоциаторы Вадима, получавшие твердую заработную плату.
Когда Вадим уезжал, Михаил Леонидович решил, что все деньги, остававшиеся после расплаты с ассоциаторами, он будет хранить до приезда Осиповых-младших. А сами с Илоной и старушками проживет на собственный заработок — от гастронома и одного кооператива, который обратился именно к нему, а не к Вадику. Получилось же все не так. Подорожание продуктов разрушило благородные планы.
Жить за счет сына было нестерпимо стыдно. И хотя Вадим, звоня из Вашингтона, каждый раз напоминал, чтобы родители ни в чем себе не отказывали, благо он там получает столько, что на десять лет вперед хватит, Михаил Леонидович страдал. Он даже Илоне боялся признаться, что каждый месяц хоть понемногу, но в деньги Вадима залезает.
Бабушки тоже сильно сдали. Разумеется, возраст брал свое. Однако, дело было на сей раз не в здоровье…
Анна Яковлевна всю жизнь истово верила в прогрессивное развитие родной страны, во временность трудностей исторического пути и в миссию, которую выполняла ее партия. Даже сидя в Бутырке в 1936 году, поневоле сменив должность зампрокурора Москвы на положение жены врага народа, она ни секунды не сомневалась в высшей справедливости всего происходящего. Ну, может, за одним исключением — ее собственной опалы. А так… все правильно.
Нынче же она никак не могла понять — кто проводит генеральную линию партии? Если Горбачев — то почему в поддержку Ельцина на улицы выходят сотни тысяч несознательных граждан? И откуда их столько, несознательных, коли всех воспитывал комсомол? И как же так получилось, что в самой сплоченной — партийной — среде оказалось столько нестойких коммунистов? Можно даже сказать, оппортунистов!
А если прав Ельцин? Получается, что партия уже много лет вела страну неверным путем? Но почему тогда на всех съездах партии, при всех возможностях открытой внутрипартийной дискуссии, никто не ставил вопрос ребром — куда идем, товарищи?! И что это за разговоры об отмене Шестой статьи Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС? Кто, если не КПСС?! Может, эти пропагандисты западного образа жизни? Но почему народ за ними идет?
Анна Яковлевна перестала понимать, что происходит. И по телевизору никто не объяснял. На одних каналах говорили одно, на других — другое. Она все время находилась в каком-то взвинченном состоянии. Может, поэтому и давление стало прыгать, как никогда раньше.
Эльза Георгиевна, привыкшая все происходящее в родной стране ругать, вспоминая непрестанно, как было хорошо до прихода «матросов», тоже пребывала в состоянии растерянности. Обстановка очень напоминала ей ситуацию 1916 года. Многие ее знакомые тогда посещали тайные кружки, говорили о необходимости перемен, о загнивании царског о режима. Именно тогда она впервые услышала о демократии, народовластии, которые сегодня постоянно звучали с экрана телеканала «Россия». И чем это кончилось? Переворотом, который почему-то назвали революцией! Вот во Франции была революция! А в Петрограде — переворот!
И Миша с Илоной ничего объяснить не могли. Только растерянно разводили руками. Да и Анна Яковлевна в споры старалась не вступать, отмахиваясь, — мол, все правильно. Словом, даже поговорить было не с кем. И Вадима нет, он бы объяснил, что происходит.
— Пап, а почему ты так явно благоволишь Леше? — Юля давно хотела затеять этот разговор, но все не решалась. Отец с детства приучил дочь: его дела — это его дела.
— В сравнении с кем? С тобой? — Марлен с улыбкой смотрел на свою обожаемую дочь. Только он сам мог знать, сколько скрытого тепла было в этом невинном вопросе-уточнении.
— Нет, я про Сашу.
— Объясню, — Марлен в какой-то мере ждал этого разговора. Мария Ивановна несколько раз уже заводила речь, что у Юльки роман с Кашлинским, что роман этот может вылиться во что-то серьезное, что молодых вообще-то не грех было бы и подтолкнуть и т. д. и т. п. — Понимаешь, Саша — хороший парень, нет вопросов. Но это не тот человек, который может управлять консультацией. То есть фирмой, я хотел сказать. Он неплохой юрист, это правда. Очень приятен в общении. Но управление людьми — это в первую очередь умение быть жестким. А он — мямля! — Марлен начал злиться, не на Юлю, на Сашу. — Какой толк в его порядочности?!
