Андреа Де Карло - Уто
Он уже играет добрых двадцать минут, когда я замечаю «рейнджровер», останавливающийся на площадке, из него вылезает Витторио, выгружает знакомые сумки, продуктовые и хозяйственные, тащит их к дому, сопровождаемый Джино. Я ничего не говорю Джефу-Джузеппе, пусть себе играет, пусть выплескивает всю скопившуюся у него внутри ярость, сам же листаю книгу о процессах старения, которую только что выудил из книжного шкафа справа от меня.
Две минуты спустя Витторио уже в барокамере, в руках у него несколько сумок, он тяжело дышит и ему, как всегда, не терпится поскорее сорвать на других сковавшее его напряжение. Он стучит по внутренней раздвижной двери, кричит:
– Эй! Кто-нибудь мне поможет?
Я делаю вид, что ничего не слышу, не поднимаю глаз от книги. Джеф-Джузеппе действительно не слышит его, он весь в своих оглушительных аккордах, которые выходят у него все лучше и лучше.
Витторио самому приходится открыть раздвижную дверь:
– Ты не мог бы мне помочь, – кричит он Джефу-Джузеппе, – у меня в машине осталось еще четыре сумки.
Он лишь мимоходом взглядывает на меня, словно признает за мной дипломатическую неприкосновенность; он предпочитает более легкую мишень. Но игра Джефа-Джузеппе его ошарашивает, ему требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя и рявкнуть словно в рупор:
– Джузеппе! Ты меня слышал?
Джеф-Джузеппе поворачивается ко мне с растерянным видом, ритм растекается под его пальцами, будто мороженое на печке, он готов совсем остановиться, но, видимо, выражение моего лица придает ему духу, и через несколько секунд его глаза и пальцы вновь обретают уверенность, а аккорды – прежнюю силу и злость.
– Ты что, не слышишь меня? – переспрашивает Витторио. Он не верит своим глазам, он растерян, что-то непонятное творится в его прекрасном доме, в доме, который он построил собственными руками.
Джеф-Джузеппе продолжает играть, не обращая внимания на Витторио, он бьет по клавишам с еще большим ожесточением, чем когда я погонял его. Мне любопытно, долго ли он сможет сопротивляться и что должен сделать Витторио, чтобы вернуть его к покорности.
– Джузеппе?! – снова кричит Витторио. Он в ярости, голос у него срывается.
Джеф-Джузеппе все играет и играет, и теперь у него получается действительно здорово, силой эмоции он компенсирует недостатки техники. Весь красный, он согнулся над роялем, забыв о своей школьной посадке, но руки работают уверенно и мощно, а пальцы обрели невиданную прежде силу.
Витторио стоит, прислонившись к раздвижной двери, и смотрит на него, в глазах – недоумение и ярость, лицо дергается, словно у него тик. Но мы в Мирбурге, в царстве ласки и терпения: еще несколько секунд он на грани взрыва, но потом берет себя в руки, качает головой, старается улыбнуться, идет к машине за остальными сумками. Он изо всех сил старается казаться спокойным и беззаботным, делает вид, что по горло поглощен заботами о хозяйстве, но не может скрыть владеющую им злобу – даже шаги его по утрамбованному снегу пышут яростью.
Мое влияние на Нину начинает сказываться
Нина сидит на табуретке за стойкой. Наливает себе стакан морковного сока, из коробки выуживает печенье, испеченное Марианной. Набирает сухих бананов, изюма, миндаля, орехов. Встает и начинает рыться в холодильнике, сует себе в рот холодную соевую колбаску, вынимает хлеб из пакета. Набрасывается на еду, как изголодавшийся волк, словно вдруг обнаружила, что несколько лет не ела вообще ничего. За последнюю неделю она как будто немного поправилась, под ее чересчур свободным свитером уже угадываются кое-какие формы. И сама она уже не такая вялая, увереннее передвигается в пространстве, она стала больше походить на отца, но в улучшенном варианте.
Я смотрю на нее с расстояния метров в десять, выглядывая из-за шкафа, и не знаю, могу ли я гордиться этим результатом.
Она замечает мой взгляд, говорит:
– Ты что смотришь?
– Просто так, – отвечаю я.
Я не уверен, нужно ли к ней подойти, но все же выбираюсь из-за шкафа, спрашиваю:
– Тут есть что-нибудь вкусное?
– Нет, – отвечает она, продолжая есть. – Разве что что-нибудь из сладкого.
Я подхожу и тоже беру себе кураги и горсть миндаля.
– Спасибо Марианне, – говорю я.
– Да, – откликается Нина с улыбкой, которая была бы доброй, если бы не скривившиеся в уголках губы. – А папа подражает ей во всем.
– Полное очищение. Манна небесная и обезжиренное соевое молочко. – Раскинув руки, как крылья, и полуприкрыв глаза, я медленно раскачиваюсь из стороны в сторону.
Она смотрит на меня робко и вместе с тем испуганно: контраст черного и белого теперь, когда к ней возвращаются силы, стал еще ярче.
– А ведь знаешь, поначалу ты мне очень не понравился, – сообщает она мне.
– Премного благодарен, – отвечаю я, внезапно обнаруживая несколько пробоин в броне моей самоуверенности.
– Но ведь тебя невозможно было понять, – объясняет она, – ни о чем ты думаешь, ни кто ты на самом деле.
– В отличие от тех, кого понять легче легкого, – заключаю я, раздраженный и растерянный, но все же довольный, что она говорит обо мне.
– Дело не в этом, но ты так странно вел себя. Я думала, что ты задаешься.
– А теперь? – спрашиваю я, отчасти шутливо, отчасти серьезно, отчасти заинтригованный, отчасти уверенный в себе, отчасти умирая от страха. Она смотрит на мои волосы, на мои губы.
– А теперь, если послушать Марианну, так ты просто святой какой-то.
– А ты сама как считаешь? – все же спрашиваю я, хоть и предпочел бы совсем оставить эту тему.
– Я? – Смотрит на меня снизу, сбоку, начинает смеяться.
Мы оба смеемся, то сближаясь, то отдаляясь, словно стоим на качающейся на волнах лодке. Взгляды-вопросы, взгляды-ответы, жесты-вопросы, жесты-ответы, едва заметные движения губ и век, легкие изменения внутренних химических реакций, учащенный дыхательный ритм, учащенный сердечный ритм. Дрожь и пульсация, циркуляция влаги, колебания температуры, притяжение магнитных полей.
Она смотрит на меня снизу вверх, кладет руку мне на бедро, упираясь в него лишь кончиками пальцев, словно боится обжечься, рука соскальзывает с бедра, глаза загораются, неожиданно она приникает ко мне, губы к губам, тело к телу, и мы погружаемся в водоворот нашего слившегося дыхания.
Моя рука сжимает ей спину, на вкус ее губы стали другими, и тело пахнет по-другому с тех пор, как она снова стала есть, тело тоже изменило свою плотность, хотя все равно она еще очень худа. С горячечным, задыхающимся неистовством звереныша она совсем вдавила меня в стену, ни на секунду не ослабляя хватку, напрягая все свои мускулы, настойчиво работая языком. Я просунул руку ей под свитер, но не очень понимал, что мне делать дальше, здесь, в американизированной кухне семейства Фолетти, которая лишь одним сплошным окном отгорожена от гостиной; мне в который раз казалось, что реальность обгоняет мое воображение, не оставляя мне никакой возможности выбора.
Уто Дродемберг – соблазнитель, ему достаточно пальцем пошевелить, и женщины прямо тают перед ним. Мамы и дочки, стоит ему изменить выражение лица, стоит сказать хоть слово. Достаточно одного его присутствия, он может больше вообще ничего не делать. Только добавить во взгляд немного тепла и жизни. Не нужно иначе себя вести, не нужно играть никакой роли. Полная естественность и раскованность, можно не следить за своими руками, можно стоять и сидеть, как ему заблагорассудится. Всего несколько слов, всего один взгляд, одна мысль или тень мысли, отправленные по назначению, и женщины тают. И дело не только в сексуальной привлекательности, это куда более сильный, труднообъяснимый зов, женщины чувствуют его лучше, чем мужчины, потому что они более восприимчивы. И еще – такие подростки, как Джеф-Джузеппе, потому что они еще не обросли чешуей возраста, которая не пропускает ничего, что не согласуется с законами разума. Этим физическим притяжением управляет душа, и в этом, наверное, объяснение его неотразимости, хотя тут много не до конца понятного даже ему, много нового и старого как мир, раньше он иногда об этом думал, но проверить свои догадки не мог, и они так и остались догадками. (Но это и не чисто духовное влечение, по крайней мере, не в этот момент, хотя сейчас все ощущения настолько хаотичны, что было бы просто смешно пытаться их осмыслить.)
Уткнувшись Нине в волосы куда-то повыше уха, я сказал:
– А не лучше ли нам пойти в другую комнату?
Жарко, пахнет миндалем, кунжутным маслом, тягучим разогретым медом, полугустым-полужидким.
– Нет, останемся здесь, – говорит Нина.
Учащенное дыхание, потные ладошки. Она продолжала прижиматься ко мне лбом, шеей, виском в зависимости от того, какие движения мы делали; ее маленькие остренькие зубки то и дело покусывали меня за язык. Но она тоже, кажется, не очень понимала, что нам делать дальше: прикоснуться, сжать, слить дыхание – похоже, это все, что она хотела.
