Магда Сабо - Пилат
Иза новую птицу покупать не стала, Домокош же оскорбился немного. «Если б можно было, — думала старая, — они бы наверняка говорили при мне на каком-нибудь иностранном языке, как мы с отцом, когда Иза была маленькой. Стоит ли после этого дарить мне подарки, такой растяпе?» Клетка исчезла, Домокош сам выбросил ее в мусор; на душе у старой лежал теперь еще один камень. Иногда по ночам, проснувшись, она видела перед собой птицу, имя которой, пока та жила у нее, она и произносить не хотела; потому что нельзя же звать птицу таким несуразным именем; она представляла, как Элемер теперь скитается по крышам, держа под крылом узелок с пожитками, у бедняги нет даже того, что есть у нее: крыши над головой и куска хлеба, — а все потому, что она не захотела терпеть птицу рядом с собой.
Старая исхудала; иногда за целый день она не произносила ни слова.
Иза встревожилась; Домокош, сам удивленный тем, как раздосадовала его детская выходка старой, теперь немного смягчился. Конечно, можно было предполагать, сказала Иза, что смерть Винце, утрата прежнего дома, переезд из провинции будет для старой нелегким испытанием — но кто мог подумать, что она настолько не сможет привыкнуть к столице? Особых забот у нее здесь нет, ежедневных обязанностей, к которым она привыкла, все равно для нее не придумаешь, да и мать далеко не так вынослива и сильна, как ей самой кажется, и хозяйство домашнее здесь другое: и проще, и в то же время сложнее; да если бы старая и справлялась каким-нибудь чудом, то ведь у Терезы все получается лучше, с Терезой легче и работать, и отдыхать. Изе не нужно было спрашивать совета у коллег-геронтологов, чтобы понять: ставшую лишней энергию матери следует занять какой-то работой; Иза прекрасно знала, что работа — часто единственная нить, которая связывает очень старых людей с жизнью. Но домашнее хозяйство ей доверить нельзя, для постоянной работы она уже не годится; Иза купила ниток и попросила мать связать ей кофту. Нитки были красивые, цвета лаванды, они с Домокошем потратили целый вечер, перематывая их в клубок. Старая поблагодарила дочь, повертела в руках пластмассовую коробку, из которой так удобно было вытягивать нить, не боясь, что она запутается и порвется, — но снимать размеры с Изы не стала, сказала: потом. «Она понимает, что я только время ее хочу занять, — думала Иза, — и знает, что я ее кофту носить не буду, в магазине можно купить гораздо красивее. Что же делать?»
Домокош предложил устроить старую куда-нибудь на службу; сначала это показалось Изе бессмыслицей, но потом она стала всерьез обдумывать эту идею. Конечно, о том, чтобы найти ей где-нибудь место как пенсионерке, и речи не может быть; серьезную работу ей не очень-то доверишь, даже если бы где-то ее и взяли: мать так невнимательна. За детьми она, пожалуй, могла бы смотреть, но кто знает, в какую семью она попадет; да и наверняка тут же поссорится с хозяйкой, если та попросит ее не рассказывать детям про ангелочков: у матери в любой сказке фигурируют ангелочки с длинными белокурыми локонами, они смотрят, как ведут себя мальчики и девочки, и соответственно наказывают их или награждают. И еще: что скажут люди, если узнают, что она, Иза, посылает родную мать работать, сама хорошо зарабатывая, да и пенсия у матери немалая. Домокош валялся на диване и ел дыню, вернее, не ел, а пожирал, выгрызая ее до корки; Домокош вообще-то умел есть по всем правилам, Красиво, даже изысканно, но иногда давал себе волю и вел себя, как ребенок; поглощая дыню, он сказал: «Ну, если ничего не выходит, просто побольше возись с ней!» Губы его, влажные от дыни, смеялись, но тон был серьезен. «Умник! — ответила Иза. — Я и так света белого не вижу». И она отшвырнула газету, в которой читала объявления.
На другой день она пошла в Женский союз.
В Женском союзе Изу знали и высоко ценили, она получала приглашения на все их приемы, иногда ее просили проконсультировать кого-нибудь, прочитать популярную лекцию. Иза изложила свою проблему; секретарь, с которым она разговаривала, посмотрел на нее с уважением. «Что за славная женщина, — думал секретарь, — никаких сил не жалеет ради матери». Вынув картотеку, секретарь стал искать, куда можно пристроить старушку. Сиделкой, наверное, ей будет трудно, не в каждом доме есть лифт, а у мамаши годы уже не те, ноги и сердечко пошаливают, поди. Маленькие дети шумливы и утомительны, а если у нее зрение неважное, то еще, того гляди, потеряет их на площадке, для ежедневной домашней работы она опять-таки слабовата. А вот есть у них одна артель, которая производит всякие поделки из синтетических материалов: работа легкая, приятная, игра, а не работа, оплата сдельная, поштучно, и глаза напрягать не надо, сиди себе, отдыхай. У мамаши есть швейная машина? Раньше была. Она не взяла ее в Пешт, но это пустяк, купят, если понадобится. Так что вот здесь и можно пристроить мамашу; можно в самой артели, там примерно все такого же возраста, ближе к семидесяти; если же не понравится, можно брать работу домой, так оно потихоньку-полегоньку и пойдет.
Иза летела домой как на крыльях. Старая выслушала ее внимательно, поблагодарила за хлопоты и сказала, что как-нибудь обязательно сходит в эту артель, поглядит, что и как, только не сейчас. Скоро будет готов надгробный памятник Винце, она хотела бы быть дома, когда его будут устанавливать. Иза с Домокошем тоже, наверное, поедут; а там видно будет. Чувствовалось, что мысль об артели старой понравилась, руки у нее были ловкие, — когда они очень бедствовали, она делала Изе множество игрушек из клеенки.
Дочь вздохнула с облегчением: горизонт начинал как будто проясняться. Не пугала ее и мысль о том, что мать собралась домой: пускай поедет, отдаст дань памяти Винце, если не может без этого. Домокош, тот принципиально не ходит на кладбище, он говорит, что и на собственные похороны согласен идти, только если понесут, а иначе — ни за что. Сама она на кладбище тоже не собирается, но если мать захочет — проводит ее на поезде до города. Старую наверняка развлечет смена обстановки, встреча со старыми знакомыми. «К отцу я не буду тебя провожать, — сказала Иза, и голос ее прозвучал нерешительно, по-детски, — я его очень любила, легко ли мне будет перенести, что одна могила от него осталась».
«Тогда и с дорогой не стоит себя затруднять», — тут же ответила старая. Пересадок не будет, как-нибудь доберется сама. Гица о ней позаботится, пустит к себе на несколько дней; у кого же еще она остановится, если не у нее? Гостиниц она терпеть не может, к Анталу не пойдет, тот дом уже не их, а Антала.
Иза купила швейную машину; когда ее привезли, мать долго, внимательно осматривала ее. Прежняя машина у них все время была сверху, не убиралась, и прикрывалась деревянным футляром — по сравнению с этой довольно неуклюжая и некрасивая была вещь. Эту, новую, она даже открыть не могла, а уж тем более обращаться с ней; когда ее привезли и поставили возле окна, она накрыла ее вязаной салфеткой и больше на нее не взглянула. Вернулась с работы Иза, зашла поцеловать старую; мать снова сидела в кресле и смотрела в окно. С каким-то жадным вниманием она следила, как рабочие меняют трамвайные рельсы: машины вспарывали асфальт, люди в робах вынимали булыжник, под которым проглянула вдруг земля, коричневая и ласковая, как в провинции, где она не пряталась под асфальтом. «Нелегко ей, — думала Иза, целуя мать еще раз, — конечно, нелегко и ей, и мне. Но ей все-таки чуть-чуть легче. Она может как-то выразить себя, хотя бы надгробным памятником, венками. Все-таки надо ее показать перед отъездом врачу. Небольшое обследование не помешает, вон как, бедная, исхудала».
V
Камнерез обещал памятник к августу, а сделал его только к самому концу октября.
Старая с видимой радостью готовилась к поездке, она даже стала немного разговорчивее, оживленнее. Иза сама упаковала ей чемодан, выложив оттуда целую кучу ненужных вещей, которые мать собралась было везти с собой. На три дня старая снарядилась, как на целый месяц. Иза без всякой пощады убрала обратно в шкаф две пары туфель, огромную купальную простыню и стиральный порошок. Простыню ей даст Гица, а одной пары туфель, кроме тех, в которых она поедет, вполне ей хватит; стирать же — ну что ей такое понадобится стирать за это короткое время! А если все же понадобится, так можно пойти к Кольману и купить у него порошок. Пусть лучше теплый платок возьмет, с Гицы станет не протопить в доме даже к приезду гостя.
В чемодане лежал и подарок: после долгих раздумий старая купила для Гицы массивную хрустальную пепельницу; пепельница привела Изу в отчаяние, но она уже устала спорить с матерью из-за каждого пустяка. Гица не только сама не курила, но и косо смотрела на всех, кто брал в рот сигарету; старой пепельница нравилась: она была такая тяжелая, солидная, какая-то очень церковная с черно-белыми полосками, делившими ее на дольки. Может, придет к Гице курящий заказчик — ему наверняка будет приятно стряхивать пепел в такой, ненавязчиво напоминающий о религии предмет, а не в какую-нибудь легкомысленную керамическую поделку. Иза промолчала. Такую штуковину можно было бы купить и на месте, но что делать со старой, если она не желает ничего понимать; подумать страшно: вдруг она не найдет там носильщика — разве под силу старухе тащить такую тяжесть до трамвая. От столицы до их города ехать четыре часа; мать намекнула робко, что надо бы взять с собой что-нибудь перекусить; Иза купила ей пачку печенья.
