Джеймс Кейн - Серенада
Я поднялся и двинулся к выходу. Теперь я понимаю, это были всего лишь нервы, после смерти Уинстона с этой главой моей биографии было покончено. Но тогда думал иначе. Всеми силами пытался выбросить это из головы и не мог. Я перестал ходить на бейсбольные матчи. Но примерно недели через две вдруг пронзила мысль: а что если снова мне грозит превращение в «священника»? Неужели в этой проклятой, забытой Богом дыре я должен лишиться всего, и даже голоса?.. И вот появилась навязчивая идея: мне обязательно нужна женщина, если не удастся переспать с женщиной, я погиб.
* * *Она больше не ходила со мной слушать оркестр. Оставалась дома и лежала в постели. И вот однажды вечером я вышел и вместо того, чтоб направиться в парк, взял такси.
— «Ла Лоча».
— Si, señor, La Locha.
На матче я слышал, как какие-то парни переговариваются об этой самой «Ла Лоче», но не знал, где это находится. Оказалось, что на Десятой авеню, причем район поразительно отличался от ему подобного в Мехико. Он был застроен аккуратными домами, у каждого над дверью красный фонарь — в лучших традициях данного рода заведений. Я позвонил, меня впустил какой-то индеец. Думаю, все публичные дома во всем мире одинаковы: большая комната с фонографом с одной стороны и электрическим пианино в середине, с непременным изображением Ниагарского водопада на стене — картинка освещалась, стоило бросить в щель монету. Обои с красными розами, а в углу бар. Над баром обнаженная, написанная маслом, а в застекленном шкафчике — ряды продолговатых прямоугольных банок. Когда гватемальский мужчина хочет показать девушке, что такое по-настоящему шикарная жизнь, он обязательно угощает ее консервированной спаржей.
Индеец долго и с любопытством разглядывал меня, и женщина за стойкой тоже. Сперва я подумал — из-за итальянского акцента, с которым я говорил по-испански, но затем оказалось, что дело было в шляпе в буквальном смысле слова. За столиком сидел офицер и читал газету. Он был в головном уборе. Тут я опомнился и надел шляпу. Заказал cerveza[73], и в этот момент в комнату вошли три девушки. Стали у стойки и принялись строить мне глазки. Две типичные латиноамериканки, одна белая, она выглядела самой опрятной и чистой из всех. Я подошел и обнял ее за талию, ее подружки, получив напитки, отошли к столику, где сидел офицер. Одна из них включила радио, другая пошла танцевать с офицером. Я тоже начал танцевать со своей девушкой. При ближайшем рассмотрении она оказалась довольно хорошенькой. Лет двадцати двух, не больше, и даже свитер и нелепое зеленое платье не могли скрыть изящных очертаний фигуры. Но она все время теребила меня за руку и на все, что я ни говорил, отвечала высоким писклявым голоском, который страшно действовал на нервы. Я спросил, как ее зовут. Она ответила — Мария.
Мы станцевали еще один танец, и, видит Бог, тянуть не было смысла. И я спросил, не желает ли она подняться наверх. Не успела закончиться очередная мелодия, как она уже вывела меня из залы.
Мы поднялись, вошли в ее комнату, и она включила свет. Обычная спальня обычной шлюхи. За исключением одного предмета. На бюро стояла подписанная фотография Энзо Лючетти, баса, с которым я пел много лет назад во Флоренции. Сердце у меня упало: а что если он в городе? Тогда надо сматываться, и как можно быстрей. Я взял фотографию и спросил, кто это. Она ответила, что не знает. До нее здесь жила другая девушка, совершенно потрясающая, она даже побывала в Европе, но потом подхватила enferma[74], и ей пришлось уйти. Я поставил фотографию на место, заметив, что, судя по всему, на ней снят итальянец. Она спросила, не итальянец ли я. Я ответил — да.
Заняться больше было нечем, кроме как осуществить цель своего визита. Она начала скидывать одежду. Я тоже начал раздеваться. Затем она выключила свет, и мы легли. Я не хотел ее, но меня охватило какое-то странное неестественное возбуждение, наверное, оттого, что я знал, что должен овладеть ею. Все свершилось невероятно быстро и как бы прошло мимо меня. Мы лежали рядом, и я пытался заговорить с ней, но разговаривать было не о чем. Затем я овладел ею еще раз; следующее, что помню, — я уже одеваюсь. Десять кетсалей. Я дал ей пятнадцать. Тут она стала страшно любезной и ласковой, но все это напоминало назойливость пуделихи, норовившей забраться вам на колени. Домой я вернулся в начале одиннадцатого. Хуана уже спала. Я разделся, не зажигая света, влез в постель и подумал, что наконец наступит желанное успокоение. Но тут дирижер снова ткнул в меня палочкой, и я пытался запеть, а вокруг стоял хор, не сводя с меня глаз, и я страшно закричал, стараясь объяснить им, почему не могу петь. Проснулся, но крики все еще отдавались эхом в ушах, а надо мной стояла она и трясла меня за плечо.
— Милый! Что ты?
— Просто сон.
— А-а…
И она вернулась в свою постель. Болела уже не только переносица, все лицо разламывала чудовищная боль, и я снова заснул не раньше двух.
* * *С того дня я начал метаться, словно в лихорадке, и чем больше метался, тем сильнее донимала эта проклятая внутренняя дрожь. Я ходил туда каждый вечер, в конце концов Мария так опротивела мне, что стало тошно на нее смотреть. Я попробовал встречаться с другими девочками, латиноамериканками, но и они мне опротивели. Пошел в другое заведение и попробовал с другими. Затем принялся подбирать их просто на улице и в кафе и заводить в дешевые гостиницы. Регистрироваться там не просили, да я и не навязывался. Просто платил деньга, трахал их и около одиннадцати отправлялся домой. Затем вернулся в «Ла Лоча» и снова занялся Марией. Чем больше их у меня было, тем сильнее хотелось петь. И все это время я по-настоящему желал только одну женщину в мире, этой женщиной была Хуана, но Хуана обратилась в лед. После той ночи, когда я разбудил ее страшным криком, она вела себя так, словно мы едва знакомы. Мы говорили на разные отвлеченные темы, но стоило мне сделать хоть маленькую попытку к сближению, как она тут же замыкалась и делала вид, будто вовсе меня не слышит.
Однажды ночью снова заиграли вступление к «Паяцам» и я приготовился выйти из-за занавеса, чтобы опять увидеть дирижера. Но я уже почти привык к этим видениям и проснулся. Попробовал задремать снова, как вдруг с ужасающей отчетливостью осознал, что я не дома. Я был в постели с Марией. Должно быть, лежал, слушая ее визгливую болтовню о том, что дожди скоро кончатся и наступит хорошая погода, и заснул. К тому времени я стал постоянным клиентом, и вот она, выключив свет, оставила меня в покое. Я вскочил, включил свет и глянул на часы. Два. Торопливо натянул одежду, бросил на бюро банкноту в двадцать кетсалей и сбежал вниз. В зале полным ходом шла ночная жизнь. Армейские чины, адвокаты, кофейные короли и банановые магнаты — все были здесь, девушки суетились, спаржа подавалась горами, радио, фонограф и пианино гремели на полную мощность. Я вылетел из двери. У края тротуара выстроилась целая вереница такси. Я прыгнул в машину и поехал к дому. Наверху горел свет. Я вошел и начал подниматься по ступеням.
На полпути вдруг почувствовал, как что-то движется мне навстречу. Отступил на шаг и сжался в ожидании удара. Но удара не последовало. Она промчалась мимо вниз, но в полутьме я успел увидеть, что одета она на выход. На ней была красная шляпа, красное платье, красные туфли, золотые чулки, по лицу размазана помада. Впрочем, отметил я все это лишь мельком. Главное было не это, а то, что она неслась, словно ветер. Преодолев прыжком ступеней шесть, я нагнал ее у двери. Она даже не вскрикнула. Она вообще не кричала, не говорила громко, нет, этого за ней не водилось. Молча впилась зубами мне в руку и рванулась к двери. Я снова поймал ее, и мы начали драться, словно пара диких животных. Затем я отшвырнул ее к стенке, обхватил обеими руками и понес наверх, а она била меня каблуками по коленям. В спальне я отпустил ее. Мы стояли лицом друг к другу, тяжело дыша, глаза ее сверкали, как два огонька, а руки мои были скользкими от крови.
— Что это ты удумала? Куда собралась?
— Куда? В «Ла Лоча», откуда ты пришел.
Да, удар, что называется, под дых. Я был уверен, что она даже не слышала об этой самой «Ла Лоча». Однако постарался придать лицу невозмутимое выражение.
— Что за Лоча такая? Понятия не имею, где это.
— А-а, опять лгать, да?
— Не знаю, о чем ты. Вышел прогуляться и заблудился, вот и все.
— Ты лгать, ты опять лгать! Ты думать, та девочка не говорить мне о сумасшедший итальянец, который приходить к ней каждый ночь? Ты думать, она мне не говорить?!
— Ага, так вот где ты проводишь время!
— Да.
Она стояла и смотрела на меня, вызывающе улыбаясь. Наверное, я должен убить ее. Да, будь я настоящим мужчиной, я должен был бы взять ее за горло и душить, пока лицо не почернеет. Но я не хотел ее убивать. Колени у меня дрожали, я ощущал слабость и тошноту.
