Йоханнес Зиммель - Я признаюсь во всём
— Алло?
— Это Франк.
— О, добрый день! — Она не называла меня по фамилии, это было наше безмолвное соглашение, у нас была общая тайна, самая сладкая и самая невинная тайна в мире.
— Я как раз неподалеку и подумал — может, мы могли бы увидеться?
— Да, было бы прекрасно.
— Как всегда? За углом в маленькой кондитерской?
— Да, хорошо.
Все самое главное должен был говорить я, она могла только односложно отвечать: молодой человек следил.
— В четыре?
— Да, хорошо.
— Я рад, Вильма.
— Да, хорошо.
— Всего хорошего.
— Да, хорошо.
В четыре я сидел в маленькой кондитерской за углом, которая была всегда пуста и всегда немного пахла нафталином, в которой были выставлены всегда одни и те же торты и всегда одна и та же кошка проходила по залу — неприступно, величественно, высокомерно. Я сидел там, пил вермут, и при каждом стуке каблучков по брусчатке тихого соседнего переулка вскакивал с места, и при виде каждой женщины, которая проходила мимо выложенных на витрине пирожных, приподнимался в кресле, пока не приходила она, со своей вместительной сумкой на ремне, в которой таскала бесчисленное количество вещей — бутербродов и записей ролей для радиопередач до шелковых чулок, на которых надо было поднять спущенные петли. Хозяйкой кондитерской была пожилая женщина с внешностью сводни. Она сияла, подходя к нашему столику, и каждый раз задавала один и тот же вопрос: «Что сегодня принести молодой даме? И каждый раз получала один и тот же ответ: «Горячий шоколад со взбитыми сливками и три порции клубничного торта».
Иногда Вильма заказывала четыре порции. Это был ее любимый торт. Перед тем как заказать еще одну порцию, она всегда испытывала угрызения совести.
— О, господин Франк, я действительно не знаю, должна ли я съесть еще порцию торта!
— Почему нет, Вильма, вы же его любите!
— Да, но все это стоит ужасно дорого.
— Я могу еще себе это позволить, — говорил я. И она заказывала еще один кусок торта. А я заказывал еще один вермут.
— Я знаю, что не должна этого делать, — начинала она опять.
— Прекратите сейчас же, Вильма!
— Нет, не только из-за денег. Но и из-за фигуры. Как актриса я должна всегда следить за своей фигурой.
— Вы не должны следить за своей фигурой!
— Должна, господин Франк! За последний месяц я прибавила килограмм! Верите?
— Ни за что!
— Да! Это ужасно! Я не знаю, что будет дальше. Мне уже малы мои вещи.
— Смешно.
— Нет, действительно, вы только посмотрите на юбку! — Она приподняла кофточку и крутнулась передо мной. — Вот, пожалуйста! А пуловер? Смотрите!
Она стояла передо мной так близко, что можно было схватить ее, и показывала, насколько мал ей ее пуловер. А я сидел и смотрел на пуловер и на маленькие крепкие груди, которые в двух местах растягивали петли блузки, так, что я мог видеть белое нижнее белье.
— Пожалуйста, вы сами видите!
Милый боже, думал я. Милый боже на небесах!
11
В субботу ей не надо было идти на работу, Лаутербах дал ей выходной. Она сказала мне это в пятницу вечером, когда я отвозил ее домой.
— Я тоже завтра свободен, — сказал я. Я подумал о Иоланте, но она была мне безразлична. — Не могли бы мы провести время вместе?
— Да, вообще-то я хотела… — начала она.
— Что вы хотели?
— У меня передача на радио, — сказала она. Мы стояли у подъезда дома, в котором она жила, опять шел дождь, на ней было пальто, в котором она пришла ко мне в первый раз, и тот же самый платок. От вида этого платка я сходил с ума, при каждом вдохе у меня болело сердце так, как будто хотело разорваться.
— И что?
— Мне еще надо выучить роль.
— Давайте учить вместе.
— Да, но я не знаю…
— Что вы не знаете?
— Я всегда хожу в лес учить роли, — сказала она. — Дома я произвожу слишком много шума. Соседи жалуются, у нас такие тонкие стены.
— Идиоты, — зло сказал я.
Она кивнула:
— Верите, они однажды вызвали полицию.
— Нет!
— Да. Я тогда учила «Вознесение Ханнеле». Сцена, в которой умирает бабушка, знаете? Я допускаю, что учила несколько громко. «Бабушка, — кричала я, — бабушка, не умирай, бабушка, ты не можешь умереть, ты слышишь меня, бабушка?»
У меня так болело сердце, что мне казалось, я умираю. Я решил дышать реже.
— И? — спросил я.
— И через двадцать минут приехала полиция. Они подумали, что моя бабушка действительно умирает.
— Хм, — сказал я и перестал дышать.
— Хотя она уже десять лет как умерла.
— Мне жаль, — вежливо сказал я.
— Спасибо, — ответила она. — Тогда встретимся завтра утром в восемь у остановки трамвая, да?
— Какого трамвая?
— Линия сорок шесть, — сказала она. — Перед «Беларией». Вы найдете?
— Конечно.
Я нашел. Я взял такси и назвал место. Но я попросил шофера остановиться кварталом раньше и последний отрезок пути прошел пешком. Я не хотел, чтобы Вильма считала меня капиталистом.
Она была уже там и кивнула мне. День был прекрасный, небо безоблачное и голубое. Светило солнце, но дул сильный восточный ветер. На Вильме был коричневый костюм. В этот раз она оставила платок дома. Но сумка была с ней, и была туго набита. Там лежали бутерброды, как она мне объяснила в трамвае, который вез нас через западный пригород к венскому лесу.
— Бутерброды с чем?
— С салями, сыром и колбасой. Вы какие любите?
— С салями, — наугад сказал я.
— Ой! — она прикусила губу.
— Что случилось?
— Ничего.
— Ну скажите, Вильма!
— Я тоже люблю с салями, — удрученно сказала она.
— Я пошутил, — быстро сказал я. — Я терпеть не могу салями.
— Это неправда!
— Нет, правда!
— Нет, вы говорите это только затем, чтобы я могла съесть бутерброд с салями!
— Вильма, за кого вы меня принимаете?
— За лгуна.
— Я клянусь.
— Этого мало! Пусть вы через год умрете, если солгали!
Это было легко.
— Хорошо, — сказал я. Она была удовлетворена.
— За это вы получите паприку, — сказала она. — Зеленую паприку, мама дала мне три. Вы любите паприку?
— Я люблю паприку.
— Еще есть томаты, — гордо сказала она. Похоже, она взяла с собой целый овощной магазин. Она всегда так делала, как она мне позже объяснила. Когда она идет в лес учить роли, мать пакует ей бутерброды.
— Так много денег расходуется, если по пути что-то покупаешь поесть.
— Но зато надо меньше нести, — сказал я, взглянув на тяжелую сумку.
— Мы будем меняться, — ответила она. Я согласился.
За конечной остановкой трамвая начиналась Вилленштрассе, которая вела прямо в лес. Здесь ветер был намного сильнее. Он пел в листве деревьев на аллее, кружил пыль и листья на дорожках. Волосы Вильмы летали вокруг ее головы. Небо сияло. Мне стало очень тепло от ходьбы, и я снял пальто. Пахло осенью. В саду двое мужчин разожгли костер, они жгли старые щепки и жухлую листву. Дым костра долетел до нас.
Вильма втянула ноздрями воздух.
— Хорошо пахнет, да? — спросил я.
— Да. Вам тоже нравится?
— Очень. И запах костра, в котором печется картофель.
— И запах смолы, когда ремонтируют улицу!
— Смолы тоже, — сказал я. Это была абсолютная любовь. Мы понимали друг друга во всем.
Почти перед самым лесом мы увидели газетный киоск.
— Минутку, — сказала Вильма. Она побежала к киоску и вернулась обратно с газетой. — Мне надо посмотреть, есть ли там мое имя, — объяснила она и начала листать страницы.
— Где «там»?
Пока она быстро листала газету, я узнал, что там есть ежедневная рубрика, где критикуются радиопередачи. В четверг Вильма играла в одном радиоспектакле.
— Вот! Посмотрите! — вскрикнула она.
Я посмотрел. В конце абзаца, совсем внизу, было написано: «В маленькой роли выступила Вильма Паризини». И все. Но она сияла так, как будто ей только что вручили приз за лучшую роль.
— Ха! — сказала она. — В этот раз они не смогли меня обойти! Медленно, но продвигаюсь! — Она еще раз перечитала строчку, затем спрятала газету в переполненную сумку. — Даже если это медленно продвигается, — сказала она, — Сикора, конечно, была опять великолепна! Мастерство — при всей воде, которую она льет! — Сикора была коллегой, о которой критик радиорубрики упомянул более подробно и привел пару чествующих эпитетов. — Вы не поверите, но я точно знаю, что она сама пишет себе письма!
— Что она делает?
— После каждой передачи, в которой она участвует, студия получает несколько восторженных писем от слушателей. «Эви Сикора была опять чудесна!» «Почему эту талантливую актрису не приглашают чаще участвовать в спектаклях?» «Мы ждем следующей передачи с Эви Сикора!» — Вильма возмущенно шмыгнула носом. — Вы можете себе такое представить?
