Тони Хендра - Отец Джо
Католическая вера его ничуть не интересовала — хотя она наверняка наследила в этом семействе кельтских корней, — и все же в целеустремленности О’Д я увидел нечто до боли знакомое. Я вспомнил о страстных испанских святых, пугавших меня в подростковом возрасте.
Леннон оказался крепким орешком, он и сам был не простак по части сатиры. Музыкальная композиция «А Day in the Life» произвела на меня самое большое впечатление после «Весны священной». Однако один фланг у Леннона явно подкачал. В 1971 — м, по уши увязнув в экспериментах с примитивными визгами, Леннон дал журналу «Роллинг Стоун» несколько интервью, в которых с примитивной же откровенностью распространялся о своем гении, детстве, о своей ненависти к соратникам по группе (да и к журналу тоже), о своей роли в истории и прочей чепухе.
Для «Роллинг Стоун» это стало тем самым Словом во плоти. Они пустили интервью без купюр. О’Д оставалось лишь выбрать самые лакомые кусочки и зарифмовать их — вот и тексты для песен. Ну, а что до музыки, то тут поработал наш давний соратник по «Пасквилю» Крис Серф — он переложил слова на бешено популярную «Imagine» с ее стильным фортепьянным сопровождением. Красота! Теперь дело было за исполнителем.
Наш новый гений вокала, юный Кристофер Гест, отпадал — вещица была явно не про него. Те же, кто мог бы исполнить пародию, нервничали из-за возможных последствий для профессиональной деятельности. Сбиваясь с ног в поисках подходящего голоса, мы уже несколько раз переносили запись, пока не подошло к концу студийное время. Настал тот самый день, когда мы либо записывали песню, либо проваливали саму идею. Певческие данные О’Д можно было сравнить разве что с криком ишака. Оставался я.
Хотя мне и доводилось петь в комедийных сценках, у меня не было ни малейших способностей к таким сложным композициям как «Imagine». Но когда я оказался в будке, а Серф заиграл вступление на фортепьяно, со мной что-то произошло. Из меня полился едва знакомый голос, очень похожий на голос Леннона, напористо выдававший его слова.
Это был не я. Это было какое-то высшее — или низшее — существо, ангел или дьявол В меня как будто кто вселился. В течение того часа, что понадобился для записи, я мыслил в присущем О’Д измерении не-святости, я стал совсем другим, не знавшим пределов и ограничений, преобразившимся в Леннона Я испытал удивительное, восхитительное чувство, почти мистическое — такое же, какое охватывало меня в Квэре.
«Радио Диннер» прошел на ура и, если верить сильным мира сего, здорово сыграл журналу на руку в плане рекламы и распространения. Все хотели продолжения и чтобы непременно с пародиями на рок.
По правде говоря, я и О’Д не отличались познаниями ни в рок-музыке, ни в рок-текстах. Однако Шон Келли был настоящим мастером жанра В то время альбомы в живом исполнении пользовались невероятным успехом, так что мы с Шоном сбацали альбом под названием «Лемминги» — настоящую пародию на Вудсток с его идолами, — подпустив туда кое-кого из кумиров, не имевших отношения к Вудстоку, вроде Мика Джаггера. Мы отобрали Чиви Чейза, Джона Белуши и Кристофера Геста, которые исполнили свои первые главные сценические роли; количество показов, организованных в клубе «Виллидж-Гейт», было ограничено — планировалось выпустить шоу в записи. Но даже наши закрытые просмотры осаждали сотни желающих. На премьеру пришли журналисты из «Таймз» и «Нью-Йоркера» — мы заказали им обзоры. Нам пришла в голову идея продолжить показы после записи, но не успели мы и глазом моргнуть, как у нас на руках оказался очередной хит-альбом И полный провал в нью-йоркских театрах средней руки.
Но я скучал по журналу. Этот глянцевый податливый монстр, в чьих матовых складках и извилинах мерцала незатухающая дуга остроумия, который — как однажды выразился о «Нью-Йоркере» Гарольд Росс — «спускался на лифте в пять вечера», чтобы рассыпаться на мельчайшие существа, которые, жужжа и обжигая, исчезали в вечерней темноте и неслись по всему городу, продолжая щупать, играть, осмыслять и смеяться над теми ослепительными связями, которыми предстояло соединить противоположности, которые приносили радость за счет жадности, продажности, лицемерия, власти и глупости.
Сколько помню, ни один жанр, к каковому я удачно приложил творческие способности — будь то скетч, вызывавший бурю аплодисментов, телешоу, получившее отличные отзывы, пластинка, взлетевшая на первую строку, театральная постановка, которой публика рукоплескала стоя, — не принес мне такого удовлетворения, как приятно оттягивавший руку свежий номер журнала, еще пахнущий типографской краской. Это гениальное чудовище воплощало в себе и цель, намеченную мной в зале Театра искусств, и общину, в которой я нуждался всю жизнь. Община не была именно той, которую я рисовал в своем воображении — хотя бы уже потому, что находилась на берегу реки оглушительного хохота, — однако я счастлив был посвятить ей всего себя без остатка.
В Квэре я бывал теперь наездами, раз в год, а то и реже — и так десять лет. Ручеек писем продолжал течь, но скорее ко мне, чем от меня. Наши отношения стали напоминать отношения между погруженным в заботы тридцатилетним сыном и стареющим отцом. Мои мозги были забиты проектами, служебными помещениями, идеями, они поглощали информацию, необходимую для питания быстро развивавшихся умений и способов восприятия, к тому же, чтобы выжить, приходилось бороться с убийственной политикой, какая устанавливается в любом успешном издании. Так что я вступил в фазу обязывающей любви к отцу Джо. Единственное отличие от нормального modus vivendi[51] между отцом и его отпрыском заключалось в том, что я никогда не получал от отца Джо этих «Почему не приезжаешь?» да «Почему не пишешь?» Отец Джо сохранял все ту же безмятежность, он нисколько не менялся.
Изменился я — в моем мире эти его качества больше не считались добродетелями. Безмятежность в понятии обитателя Манхеттена была буйным помешательством, неизменность он рассматривал как бестолковость, а в целом считал, что владелец подобных качеств обитает в джунглях. Город, чей герб — строительная груша, сокрушающая квартал гипсоцементных стен, нетерпим к монастырским добродетелям. И этот токсин попал в мои кровеносные сосуды.
Это с особенной ясностью продемонстрировали два моих визита в Квэр. Однажды я летел в Лондон по делам — намечались переговоры по продвижению нашего альбома, «Леммингов», половина жертв которого была британцами, — и решил заехать в Квэр.
Мы мило поболтали с отцом Джо, я поздоровался с домом Элредом, потом был обед. Уже на обратном пути, быстро шагая по аллее, чтобы не опоздать на паром, я вдруг испытал незнакомое чувство — чувство облегчения. Оно встревожило меня, и я со стыдом подавил его в себе, однако чувство было сильным, я отчетливо ощущал его.
Со времени моего первого визита в монастырь миновало почти двадцать лет; каждый раз, стоя на портсмутском пароме, отходившем все дальше и дальше, я оборачивался и, отыскивая взглядом смешной, круглый, как шляпа эльфа, шпиль, торчащий над дубами, мысленно прощался с ним. В последние годы я все чаще испытывал при этом укол сожаления.
На этот раз я не почувствовал ничего. Мое тихое «пока» не пробудило во мне вообще ничего, только шпиль вдруг показался старым и нелепым. Что, черт возьми, эти линии испанских или византийских — кто их разберет — монастырей делают здесь, на острове Уайт?! Эпоха, из которой они пришли, дряхлое время Эдварда VII было самым несостоятельным с точки зрения культуры периодом в новой истории Британии. И откуда вообще моя привязанность к ним? К этой церквушке, жалкой и уродливой? Мои слова словно возымели силу — униженный и низведенный шпиль быстро скрылся за деревьями.
Во второй раз все оказалось гораздо хуже. Харизматичная личность отца Джо, смешные ужимки его подергивавшегося от тика лица, забавные в своей неуклюжести движения — все это оказалось единственным, что осталось от очарования Квэра. Мир, окруженный стенами из желтого и розового кирпича, обрамленный еще более высокой стеной истории, которая так и парила над монастырем, бесконечно давил на меня. Монастырь показался мне маленьким, несуразным и ограниченным в своей островной замкнутости, а его деятельность — тщетной. И снова, сев в такси, которое помчало меня к парому, я испытал облегчение, однако на этот раз даже не пытался противиться ему — я был счастлив, что возвращаюсь к той увлекательной жизни, что побуждает ставить перед собой цели и добиваться их. Когда паром вышел на большую воду, я даже не обернулся взглянуть на грузный шпиль. На пароме к тому времени появился бар, и мне захотелось выпить.
1974-й стал для нас золотым годом. Месячный тираж подбирался к миллиону экземпляров. О’Донохью, вдохновленный «Леммингами», придумал «Радио Диннер», в котором также выступали Гест, Чиви и Белуши. Когда О’Д ушел, на его место заступил Белуши, который привел с собой Гилду Раднер, Билла Мюррея и других; вообще-то, он пришел не один, а в паре с Чиви — вдвоем они подобрали первый основной состав «Прямого эфира в субботу вечером».
