Фелисьен Марсо - На волка слава…
Но я сделал и еще одно открытие, которое состоит в том, что есть некоторые мужчины — причем их гораздо больше, чем думают, — которые испытывают удовольствие от того, что с ними заговаривают, слегка прикасаются к ним, приглашают их, даже когда они не собираются заходить слишком далеко. Это их возбуждает, придает им уверенность в себе. Дает им ощущение свободы. Их тщеславие оказывается немного удовлетворенным. Здесь могут присутствовать и какие-нибудь другие, еще более смутные желания. Не говоря уже об удовольствии, которое они испытывают, отказывая. Мне это известно, потому что я и сам вначале испытывал небольшую дрожь. Не знаю, что меня удерживало от того, чтобы не пойти за ними, за этими женщинами, но даже одно их приглашение уже доставляло мне удовольствие. То удовольствие, которое я искал. Я шел медленно. Я проходил по соответствующим улицам. Они, кстати, знали об этом, знали, что такое существует. И злились из-за этого.
— Мерзавцы, — сказала мне одна из них как-то раз. — Нет ничего более мерзкого, чем мужчина, которому хочется, но который все-таки не идет. И я скажу тебе, ОТ НИХ ПЛОХО ПАХНЕТ.
Вот, пожалуй, одно-единственное любопытное высказывание, которое я вынес из моих опытов в этой области. А вообще-то обычно они очень глупые, эти женщины. Хотя, по правде сказать, за двадцать или тридцать франков нельзя требовать, чтобы они еще и философствовали. Почему же я в конце концов все же поддался? Просто потому, что я бродил по улицам. И я хочу предупредить тех, кого это интересует, что пристрастие к бродяжничеству лишь в редких случаях не приводит к контактам с проститутками. Прежде всего потому, что они, проститутки, думают об этом. Уже, стало быть, причина. А главное, потому что мужчина, который бродит, собираясь в путь, не теряет надежды на какой-то результат. Иногда он бродит часами, чтобы встретить открытый взгляд, услышать человеческое слово. Во что бы то ни стало услышать человеческое слово, даже если оно прозвучит просто вот так:
— А ты не мог бы, скряга ты эдакий, добавить еще десяток франков.
Это сентиментальность в некотором роде.
Или, возможно, что-то еще, чем мне сейчас нет времени заниматься. Должен же я, наконец, рассказать о самой драме. А то я и так уже слишком затянул свое повествование. Но вот только приходило ли вам когда-нибудь в голову, насколько улицы, насколько ночи были бы более угрюмыми без этих дамочек, которые держат в них свой путь?
ГЛАВА XXIX
Были ли у меня подозрения в самом начале, когда этот Дюгомье стал появляться в моей квартире? Нет.
Доверял ли я ему или Ортанс? Тоже нет. Истина состоит в том, что очень долго этот вопрос просто не возникал у меня. Если бы я задал себе этот вопрос, я хорошо знаю, какой бы у меня получился ответ. Какой — то тип заходит повидать мою жену. Друг детства? Часто приходит? Иногда в мое отсутствие? Случись это с кем-нибудь другим, я бы до следующего утра смеялся над его легковерием. Но вот это случилось со мной, и я ни о чем не думал. Потому что есть вещи, о которых не задумываешься. А, может, еще и потому, что это меня не очень интересовало. Кроме того, я плохо представлял себе Ортанс в роли, которая ей вроде бы совсем не подходила.
Так вот, в один прекрасный день она говорит мне:
— Отгадай, кто пришел повидать меня? Виктор. Виктор Дюгомье.
— Кто это такой, этот Дюгомье?
— Да это сын госпожи Дюгомье. Ты ее знаешь. Они были нашими соседями. Потом он уехал в Индокитай.
— А, держу пари, что он немного желтого цвета.
— Как желтого?
— Да так. Люди, которые побывали в Индокитае, возвращаются шафрановыми, это всем известно.
— Он совсем не шафрановый.
Ладно. Я говорил, что…
— Он будет рад познакомиться с тобой.
Вот когда мы обменивались такими фразами, я чувствовал, не знаю уж почему, что Ортанс живет своей жизнью, а я своей. А между нами — облако.
— Завтра он придет к нам на обед.
Он оказался костлявым, этот Дюгомье. Это поражало — обилие в нем костей. Причем крупных, это чувствовалось. Большие щеки, крупный нос, длинный подбородок. Его лицо двигалось, как угол стены. И разговорчивый, любитель рассказывать анекдоты. О жизни в тех краях. О путешествиях. Они вроде бы развивают человека. Корабль. А потом он пригласил нас в ресторан.
— Маленький ресторанчик, который мне удалось обнаружить.
Люди, подобные Дюгомье, никогда не ходят в ресторан, они «обнаруживают» ресторан.
В этом он немного походил на Гюстава, этот Дюгомье.
— Патрон!
И они, эти люди, всегда знают патрона. А тот плевать на них хотел.
Затем он пришел к нам на обед. Потом — вечером. Потом — в воскресенье. Короче говоря, друг семьи. Вскоре я понял, хотя и не задерживаясь на этой мысли, что когда-то он был влюблен в Ортанс. И что даже женился бы на ней. Но отец его умер, не оставив никакого состояния, его бедная мать, его сестра…
— Мама, сестра, — говорил я. — Ну точно, как у меня. Бывают же совпадения.
— Да, — соглашался он.
Но весь его вид показывал, что его мама и моя — тут далеко до совпадения.
И вот, из-за своей бедной матери, из-за сестры он смело отправился в Индокитай, чувствуя свою ответственность за них в качестве главы семьи.
— Но когда я увидел, как берега Франции заволакивает дымкой…
Это если не считать, что отплывал-то он из Генуи. Система. Этот парень сидел по уши в системе.
— Я думал обо всем том, что оставлял за собой…
И он смотрел на Ортанс. А она смотрела на него. Каждый с вопросом в голове, надо полагать. Спрашивая себя, не лучше ли им было подождать друг друга.
— …обо всем том, что я не очень-то надеялся когда — либо увидеть снова.
Потом они смотрели на меня. Возможно, сравнивая. Чтобы сделать для себя горькие выводы. Чтобы мысленно посетовать. Это было видно. Так что мне было приятно мозолить им глаза. Я охотно зубоскалил.
— Мне, — говорил Дюгомье, — нравится мебель в стиле ампир.
— Это вопрос вкуса, — отвечал я. — Я лично предпочитаю деревянную. Ха-ха-ха!
Ошарашенные, они тоскливо смотрели на меня.
Или, например:
— А как там с девками обстоят дела, господин Дюгомье, вы, я уверен, немало там перепробовали.
Он пытался уклониться. Я настаивал:
— Они там не слишком жирные, желтые женщины?
Или я вдруг начинал коверкать язык, подлаживаясь под крестьянский говор. Его это сильно раздражало. А я веселился вовсю.
— И кудый-то задевалась моя трубочка-то? Моя славненькая трубочка.
Он страдальчески улыбался.
— А вы не смейтесь, господин Виктор, славненькая трубочка — это стоит женщины.
Он не выдерживал:
— Называйте меня просто Виктором хотя бы…
— О, я бы не посмел, господин Виктор…
Так что иногда он лишь поднимал глаза к потолку. Вздыхая. Наверное, он говорил себе: и вот кого она предпочла мне. Я думаю, ему было тяжело. Тем более что Ортанс, стараясь сгладить эффект от моих высказываний, с любезной улыбкой говорила:
— Он всегда шутит, мой муж. Ты уже заметил это, Виктор.
И он мучительно улыбался. Кислой, как лимон, улыбкой (естественно, Индокитай). Ах, если бы я был грубияном, бабником, пьяницей — это, конечно, его больше бы устроило, потому что грубый муж или муж — бабник — это вписывалось бы в систему. А я представлялся просто дурачком. И он страдал. Явно. Он досадовал. И не знал, что делать.
Но, несмотря на все это, я повторяю, поначалу я не думал, что они могли меня обманывать. Глупо с моей стороны? Но я никогда не считал себя хитрее других. Кстати, он мне был скорее даже симпатичен, этот Дюгомье. Мне нравились его анекдоты. Я поддразнивал его, но был рад его приходу. Тем более что он всегда приносил конфеты. Для малышки. Но три четверти из них съедал я. Это его удручало. Однажды Ортанс заявила:
— А вот я больше всего люблю глазированные каштаны.
На следующее воскресенье он приносит пакетик. Маленький. Он был экономным. Ортанс в тот момент куда-то вышла.
— О! Глазированные каштаны.
И запускаю в пакетик руку. А когда Ортанс вернулась:
— Дорогая, ты должна побранить меня. Я все слопал. Но господин Виктор принесет тебе еще. Не правда ли, господин Виктор?
Так что у меня были кое-какие развлечения. Очевидно, именно это и мешало мне взглянуть на происходящее более внимательно. Но меня навела на мысль Роза. Я рассказал ей о визитах Дюгомье и о своих проделках. И вот как-то раз, не потому, что это так уж ее интересовало, а, я думаю, скорее просто из вежливости, она меня спросила:
— А что Ортанс? По-прежнему спит со своим Дюгомьенчиком?
— Она спит? Вовсе нет.
— Нет? Почему?
Роза, всегда такая непосредственная. И вот тогда я подумал про себя… В конечном счете… Короче говоря, на следующий день, ровно в три часа я отпросился из министерства и пошел домой. Вхожу в квартиру на цыпочках. Нужно сказать, что наша квартира находилась в старом доме и вместо одной двери имела несколько дверей, которые выходили прямо на длинную лестничную площадку. Кстати, чтобы яснее представить происходящее, может быть, полезно нарисовать план.
